Иван Меньшиков - Полуночное солнце

На высоком холме стоит Таули лицом к лицу с врагом, и глаза его темнеют, как небо над тундрой.

И скидывает с себя Таули белую малицу с бобровой сюмой [40] Сюма — меховая шапка, пришитая к малице. и ждет подъезжающих ненягов. Они молчаливо окружают его и тоже смотрят на город с обожженными крепостными стенами.

И встает на нарты Таули и обводит взглядом свое войско.

— Люди тундр! Оленные люди! — обращается он к ним. — Сердце мое кровью горит от злобы на это стойбище русских. Но мы много сожгли острогов, а своего не имели. — Таули помолчал и указал на крепость. — Пусть же и у нас будет свой острог с пушками и ружьями. Мы его не будем жечь, а займем его таким, какой он есть. Так ли мой разум ходит?

— Так, так! — закричали неняги.

И Таули приказал им окружить город и развести костры, а сам нарядил послов к обдорскому воеводе Тайшину. Воевода с почестями принял послов. Он угощал их водкой и не отпускал обратно.

Прошли первые сутки.

Прошли вторые сутки.

Прошли третьи.

Таули приготовился к взятию крепости. Он послал стрелу мятежа через городские стены и уже приказал разложить костры у ворот, но тут вернулись посланцы ненягов. Они передали Таули, что воевода согласен отдать ему оружие стрельцов и сдать город, если он сам пообещает не чинить смерти служивым людям, их семьям и самому воеводе.

— Пусть сначала отдаст оружие, — сказал Таули посланцу воеводы.

Посланец торопливо выполнил поручение. Вскоре из крепости русские вытащили пять саней, наполненных оружием и порохом. Вновь пришел посланец воеводы.

— Тайшин говорит тебе, — сказал он Таули, — владей городом, только не жги его.

— Смирный же стал твой воевода. С чего бы это, а?

Посланец потупился и ничего не ответил.

— Что ж, веди! — сказал Таули. — Веди в гости к своему князю! А ты останься здесь, — сказал он Миколе. — Выручай, если что…

И, отобрав двадцать самых крепких ненягов, он вместе с Пани подошел к городским воротам.

Он подходит к воротам, и они широко распахиваются перед ним, как перед именитым князем. И то, что видит Таули, наполняет его сердце гордостью победителя.

От ворот до приказа, через площадь, мимо торговых рядов постланы богатые ковры: голубые, зеленые, красные и оранжевые. Русские стрельцы, торговые люди, женщины и дети, низко склонив головы, стоят по обе стороны этой богатой тропы из ковров.

А посреди ее идет обдорский князь Тайшин. Заметив Таули, он бежит по коврам и падает у самых его ног. Он целует подол маличной рубахи Таули, его руки, огрубевшие от сражений и походов. Он заглядывает в лица Таули и Пани и торопливо говорит что-то. Он так торопливо говорит, что начинает заикаться.

— Ишь ты, — говорит Таули, — сколько сукна-то испортил!

— Все твое теперь, — говорит воевода, — только русских не трогай.

Таули молча шагает по коврам. Выражение спокойного счастья не сходит с его лица.

И гордые мысли наполняют его. Жаль, что не все неняги видят, как встречает его самый смелый и самый жестокий слуга царя, воевода Тайшин. Как жаль, что солнце скрыто тучами и над стойбищем русских стоит угнетающая тишина.

И Таули вспоминает попа. Поп говорил ему, что важных людей русские города встречают колокольным звоном и церковным пением.

И Таули говорит:

— А почему колокола не звонят?

И враз трое русских бросаются к колоколам, и мрачные звуки опускаются на город.

Тонкая усмешка мелькает на губах воеводы, но Таули не замечает ее. Он идет с поднятой головой по коврам и не догадывается, что встречают его не веселой песней колоколов, а погребальным звоном.

Черные тучи, похожие на могильные холмы, тяжело ползут по небу. Они заволокли его, и Таули вновь жалеет, что нет солнца. Печально-грозная песня колоколов тревожит его душу, и он говорит воеводе:

— Худо как-то играют. Пусть веселую песню сделают.

Вновь стрелец бежит к колоколенкам, и, когда Таули подходит к лестнице, ведущей в приказную избу, колокола уже звенят пасхальным звоном.

— Вот это хорошая песня, — говорит Таули и вместе с Пани поднимается по ковру, устилающему лестницу.

Выбежав вперед, воевода распахивает двери приказа и пятится в темноту.

— Ишь ты, — насмешливо улыбается Таули, — русский воевода перед нами даже двери сам открывает.

И он первым входит в темный коридор…

Не успевает он сделать и пяти шагов, как слышит шорох позади себя. Он резко оборачивается и видит: двери закрыты. Тупой, сокрушающий удар обрушивается на его голову…

Потеряв вождя, неняги решили сжечь Обдорск, но из Тобольска пришло подкрепление из двух сотен стрельцов, которых и ожидал Тайшин, на три дня растянув переговоры с Таули. Неняги приготовились к бою, но оружие, полученное из острога, оказалось испорченным, а порох смоченным водой.

Уже окончательно пав духом, неняги отступили от города и разбежались по тундрам, разъединенные гибелью Таули.

А в черный день месяца Большой Темноты, когда скрип нарт слышен от края до края земли — так крепок мороз, — на высоком холме за стойбищем русских были казнены два неняга — Таули и Пани. Их зарыли живыми в твердую, как кремень, землю, оставив свободными только головы.

Леденящий ветер дул в лица Пани и Таули. Он шевелил их черные волосы и стонал от тоски в ветвях тундрового тальника. Снежная туча пронеслась над их головами и сбросила на их застывающие лица горсть легких и ласковых, как летящий пух, снежинок.

А когда наступила ночь, крадучись в темноте, к холму приблизилась девушка. Это была Нанук. Она обняла голову Пани, поцеловала его застывшие губы и тихо стала звать его:

— Пани! Ты не умер, Пани… Ты должен жить, Пани… Мне холодно одной на земле, Пани…

Пани смотрел на нее широко открытыми глазами, и уста его, отогретые от холода смерти горячей любовью девушки, разомкнулись. И вернулись к нему силы и дар речи.

И сказал Пани:

— Нанук…

Вслед за Пани вернулась жизнь к Таули. Он сам поднялся из могилы на своих могучих руках.

И вновь пошел Таули с Пани и Нанук по своей земле, неся стрелу восстания, окрашенную в рубиновый цвет мести, — поднимать товарищей-ненягов на новые битвы за свободу и счастье своего народа.

Так говорит народная молва.

Печальная Савонэ дрожащими руками подкладывала в костер черные сучья яры, украдкой наблюдая за багровым лицом мужа.

— Сядь. Чего вертишься? Думать мешаешь, — сказал сердито Халиманко.

Она сняла чайник с огня и ушла за занавеску. На широкой постели лежали две другие его жены. У старшей из них, Степаниды, болели глаза. Вывороченные трахомой веки ее слезились. Степаниду мучил кашель, и желтыми руками она давила грудь, сдерживая боль.