Иван Меньшиков - Полуночное солнце

— Вот Кровяные сопки, — ткнул в пространство хореем старик, — через одну передышку доедем.

Олени бежали тихо. Они уже выбирали дорогу, где не было кустов и крутых сопок.

— Устали, — сказала Тоня.

— Устали, знать, — согласился Хасовако и остановил упряжку.

Прежде чем подняться на священный холм, Хасовако решил подкрепиться. Он разжег огонь, плотно закусил вместе с Тоней и попросил спирта. Тоня достала бутылку. Он нацедил половину чашки и разбавил водой из медного чайника.

— Выпьем?

— А что же богам?

— Болванам совсем мало надо. Болваны не пастухи.

— Пей тогда сам.

— Хорошая ты девка! — сказал Хасовако и опорожнил чашку.

У него сладко закружилась голова, разгладились морщины лица, помолодели глаза. Улыбнувшись, он достал мясо из ларя и, посыпав солью, повесил на железном прутике в огонь.

— Для тебя это. Русские жареное любят.

— Русские всё любят, — сказала Тоня. — Русские такие же люди, как и ненцы.

— Правда? Это хорошо.

Старик помолчал.

— Я лишь одно худо понимаю: чем тебе тундра люба? Денег много платят или в наказание послали к нам?

Тоня разъяснила, почему ей нравится тундра и зачем надо работать в ней, но ответ старика не удовлетворил.

— Если б меня послали в город без олешков, я жить не стал бы. Зачем мучиться в городе бесплатно? Город не тундра, там живо пропадешь. Ешь мясо, — сказал старик, снимая прутик с огня.

Тоня помахала прутиком в воздухе, и мясо остыло.

— Пойдем, отец, — сказала Тоня.

Старик тяжело поднялся и сложил в подол малицы оленьи ноги, привезенные в жертву богам. Потом они поднялись на холм. Ветер выдул в ребрах холма снег. Ребра были оранжево-красные. На вершине сопки Тоня увидела жертвенник — нагромождение камней, кусты рогов, черепа зверей, насаженные на палки. На площадке вокруг жертвенного костра лежала наполовину оскальпированная голова медведя, две свинцовые пули, поломанные топоры, черепки чугунных котелков, старые ножи. А вокруг жертвенника стояли сотни деревянных палочек с грубо вырезанными человеческими лицами.

Хасовако сбросил оленьи ноги у костра и, обмакнув палец в разбавленный спирт, стал мазать у идолов рты. Вскоре он, не разбирая, тыкал пальцем в головы и животы болванов.

Потом он достал позеленевший пятак с двуглавым орлом и торжественно положил на огнище.

Тоня тоже положила в костер серебряный полтинник.

— Пошто так много? — удивился старик. — Пятака бы хватило. — Подумав, он успокоился. — Ты хотя баба, у тебя больше грехов…

И они возвратились с холма. Тоня хотела вытащить несколько болванов, но старик предупредил ее:

— Не трогай их, тебе нельзя… Я сам…

Он поднялся на холм и принес четырех сядэев. Тоня прикрутила их к нартам и запрягла оленей. По незапорошенному следу она погнала упряжку обратно. Старик спешил за нею.

Приехав к чуму, он сказал:

— Видишь, какие слабые у нас боги: их продают, а они ничего мне худого не могли сделать. А я всю жизнь верил им… Обидно. Приезжай-ка, девка, еще за ними.

Утром Тоня поехала дальше, в глубь тундры, собирать сказки и песни.

Последняя авиабомба рухнула с холодного поднебесья. Последний самолет покрутился над селом и, сбитый тремя пулеметными очередями, вспыхнул в смертельном пике.

Дед Архип натянул лямки саней и перекрестился:

— Все так подохнете. Все!

Село лежало за березняком. Родное село. Разбитое село.

— Не плачь, старуха… Всё наживем! Всё!

Тоскует женщина. Она знает, что нет ее дома, нет бани, нет колодца. И все-таки идет. Об огороде мечтает. О новой жизни — такой же хорошей, как до войны. Великая тоска по родимой сторонушке гонит ее печальными дорогами войны обратно в свою Сосновку.

— Не горюй, старуха, — шепчет Архип.

Легкий ветерок доносит едкий запах тротила. Воронка еще дымится. Тонко гудит оцепеневшая земля.

Но лес стоит прежний, заиндевевший, и цепочка следов вьется меж стволов берез.

— Даже зайцы к войне привыкли, не вакуировались, — говорит бабка. И морщины на ее лице начинают постепенно разглаживаться.

Она с надеждой всматривается в февральское небо, белесое, студеное, родное. Вот минет лесок, и село будет видно.

— Картошку-то я хорошо упрятала… Может, не нашли ее, не разворовали. Топор-то ты не забыл?

— Нет, — говорит Архип, — и пилу не забыл, и молоток есть, и гвоздочков фунта три. Хватит пока.

Построит дед Архип пока хибару. А потом вернется колхоз из Рязанской области. Пригонит председатель Марина коров-холмогорок, лошадей. Новые дома выстроят мужики, а когда весеннее солнышко поднимется над лесами, кузня заработает. Будет кузнец ковать лемеха, направлять машины — и душе сразу потепление придет.

— Устала, старуха?

— Оброс ты, отец, — тихо говорит женщина. — Вон сколько седых волос-то появилось!

Скрипят тяжело груженные сани. Двести верст они проскрипели вслед за наступающей армией. Натерли лямки плечи. Лошадь бы… Но Архип отказался от лошади. Она колхозу сейчас нужна, а ждать, когда двинут мужики в обратный путь, он не мог. Сон потерял. Ворочаясь на печи всю ночь, вспоминал родимую сторонушку.

— И хлевушок небось разбомбили, — говорил он. — Теплый хлевушок был! Проконопаченный, с полом!

— Да спи ты! — просила женщина.

Архип ненадолго замолкал, а потом опять:

— Избу-то мы вместе с отцом еще строили. А дед сидит поодаль на сосновом обрубке и советы отцу дает: «Паз-то проконопать получше. Паз-то…»

Бледные звезды проступают в вечереющем небе. Метет поземка. Шумит лес…

— Так им и надо! — говорит старик и показывает глазами влево.

Заметает снег на взгорочке аккуратные ряды крестов со стальными касками наверху, с надписями на немецком языке.

Глухо шумит лес. Багровая луна взошла над горизонтом.

— Как тихо здесь стало! — говорит женщина. — Надо бы подождать наших. Все-таки повеселее было бы.

— Это вечером так. По утрам будет лучше, — почему-то говорит Архип, и лицо его сереет от горя.

За последним леском он видит разрушенную, догорающую Сосновку. Сизый дым стелется по снегу, и только печи, только черные трубы маячат на месте изб.

Архип выпутывается из лямки. Долгим немигающим взглядом смотрит на родное село, и слезы застилают глаза…

— Не надо! — обнимает его женщина настойчиво и ласково. — Бог с ней, с избой. Наживем!

Молчит старик. Это вовсе не бессилие. Сжимает Архип кулаки и, забыв о санях, один идет по селу, превратившемуся в кладбище. Женщина тащит сани вслед за ним. Плачет.

Молчит старик.