Иван Меньшиков - Полуночное солнце

Запел самовар свою берестяную песенку, вначале тонкую, как у родничка, а потом шумную, точно товарный поезд издалека одолевал трудный подъем, и Наташка сказала?

— А ты, дедушка, вовсе и не злой.

— Не злой, да сердитый, — улыбнулся в усы Архип. — Давай-ка лучше чай пить.

И, наломав из липовой кадочки засахарившегося меда, принес его и яиц:

— Свари-ка себе. Я-то не охотник до них, а тебе полезно.

С тех пор как он взял ее из интерната в свою семью, прошло уже много времени, и, когда она сказала: «Сироты мы с тобой, дедушка», — он сердито поправил ее:

— Какие же мы сироты? Нас ведь двое.

И Наташка охотно согласилась:

— Теперь-то, пожалуй, не сироты.

И до глубокой темноты рассказывала Архипу про войну, про то, как жили, несмотря ни на что, люди в Ленинграде.

Наступало самое трудное время для путейцев в горах — февраль. Неустанные вьюги и снега́ мели и завывали меж сопок. Сугробы свисали с утесов и скатывались вниз, загромождая путь на ночь, на сутки, до тех пор, пока из города не приходил снегоочиститель или же не приезжали люди с лопатами. Редкий год обходился по-хорошему, и, чтобы не тревожилось путейское начальство за участок Архипа, он дни и ночи проводил на линии, угрюмо всматриваясь в утес за мостом. Этот утес много сил отнял у Архипа. Он навис над путями бурым зверем, и голова его, отягощенная снежной глыбой, то и дело могла обрушиться на состав, идущий мимо.

— Слава те, господи, — облегченно вздыхал путевой сторож, когда товарный поезд благополучно проходил утес. — Взорвать бы его, что ли?

Но шла война, и Архип не решался просить об этом начальство.

Возвратись домой, он любил слушать Наташку, как она жила в Ленинграде, как немцы разбомбили их эшелон и как голодали из-за блокады.

— Разве ж немцы люди? — говорил Архип. — Нет, таких людей не бывает!

— Так ведь это же фашисты, — отвечала Наташка. И голос ее становился задумчивым и печальным.

Прижавшись к печи, она слушала, как воет ветер в трубе, как он плачется, точно потерял кого-то в горах, и как дед Архип рассказывает сказки про хозяйку Медной горы, про золото и про драгоценный турмалин-камень. Дед Архип когда-то давно-давно был золотоискателем, но вспоминать об этом не любил.

— Не мужицкое это дело — золото, — неохотно пояснял он. — К жадности приучает.

В этот вечер он чуть занедужил. Растирая скипидаром синие вены на ногах, охал и печалился.

— Эх, ревматизные мои… — говорил он про ноги.

Позвонил диспетчер. Он просил быть особо начеку в эту ночь.

— Да не тревожьтесь, Степан Лексеевич, — сказал Архип и лег.

Ныли ноги, думалось о разном, что приходит на сердце человеку в зимнюю ночь, и старик курил трубку за трубкой и слушал ветер в трубе, как он ходит во тьме, заплутавшись в горах.

— А я вот здесь и родился, — почему-то вспомнил Архип. — Совсем маленький был, березовку доставал да на волка и натакался.

— А как это натакался? — спросила Наташка.

— Ну, это все одно что набрел на него, — сказал Архип, — встрелся с ним. Только рубашка-то на мне была красная, он и спужался меня. Убег.

— А ты, дедушка?

— И я убег, — задумчиво ответил Архип. — Глупый ведь был.

Они помолчали, а потом Наташка убежденно прошептала:

— Только немцы страшнее. Я знаю. Они хуже всякого волка. Правда ведь, дедушка?

— Страшнее, — ответил Архип. — Только и мы-то уж не маленькие.

Он еще что-то хотел сказать, но слово замерло на его губах. В свист ветра ворвался настойчивый и нарастающий гул. Он ширился и рос, заглушая шум кедров. Руки старика машинально потянулись к валенкам, а голос задрожал и осекся:

— Беда, Натальюшка! Обвал, кажись…

Что-то рухнуло в горах, и они застонали, повторяя грохот обвала.

Трясущимися руками старик взял телефонную трубку и, точно обессилев, опустился на скамью.

— Связь порвана, внученька, — хрипло сказал он, — связь…

И, преодолевая боль, подошел к порогу. Накинув полушубок, толкнул дверь и исчез во тьме.

В мерцающем лунном свете за железнодорожным мостом он увидел следы страшного разрушения. Скала не выдержала груза. Освобожденная от снега, она чернела в ночном небе, поблескивая кварцевыми гранями, и узкое ущелье было завалено лавиной. Лавина смяла телеграфные столбы и тоненькие сосны у подножья. Голубеющим айсбергом она встала на пути востока и запада, отделив тыл от фронта.

— Господи, — прошептал Архип, чувствуя страшную тоску бессилия.

Что мог он сделать здесь один? Что?

Тут нужны были сотни людей, чтобы прорыть хотя бы узкий коридор.

Позвонить? Но повергнутые наземь столбы торчат сквозь снег фарфоровыми пальцами, точно просят помощи.

А состав идет. Он пролетает мимо станций по зеленым огням светофоров, и люди за Волгой ждут его как начала победы. Они надеются, что никакая сила не задержит его в пути.

Никакая сила!

И Архип механически, сам не догадываясь, к чему его мизерные усилия, начинает разгребать путь. Все равно! Пусть он потеряет сознание от усталости, но состав задержится хоть на полчаса меньше из-за его усилий…

До сердцебиения, до зеленого света в глазах работает Архип, и пот прошибает его насквозь, горячий пот лихорадки и ожесточения. Он работает, ничего не замечая вокруг, как в бреду, как в полусне, и только голос ребенка отрезвляет его.

— Ты не сердись на меня, дедушка, — говорит Наташка. — Я очень люблю снег разгребать, в Ленинграде я всегда…

— Доченька, — горько улыбается Архип, — да тут на месяц работы. Глупенькая…

Наташка хмурится. Она смотрит на снежную баррикаду и неожиданно говорит:

— Тогда знаешь что… — И, не досказав, улыбнулась какой-то своей мысли, воткнула лопату в снег и стремительно побежала вдоль линии.

«Озябла, — подумал Архип. — Погреться ушла. Или же о щах вспомнила. Поставить небось забыла».

Но не прошло и получаса, как на тропинке от хутора замелькали огоньки фонарей, послышалась какая-то странная городская песня, и полтораста детей заполнили всю линию позади Архипа. Они были вооружены лопатами, санками, досками, ведрами, метлами, и заведующая интернатом, еле пробившись к Архипу вместе с Наташкой, уже спрашивала его озабоченно и тревожно:

— А до поезда еще долго? Успеем?

Но Архип не мог ей ничего ответить. Какой-то комок подкатился к горлу, и он говорил что-то странное, несуразное:

— Миленькие вы мои… Да как же это? Ночью, в холод… Сами… И Наташенька, и вы… — И крикнул неожиданно: — Да мы теперь горы своротим, товарищ заведующая! Не будет стоять поезд! Не будет!

А Наташка уже карабкалась с мальчишками на вершину обвала, осматривала, распоряжалась. Она была счастлива своей ролью бригадира, и ее приказы ловились на лету, потому что в далеком и милом Ленинграде было так же трудно, как здесь сейчас, и ребятам было приятно нести на своих плечах суровую славу их города.