Иван Меньшиков - Полуночное солнце

Это был сирота Пани, друг ее детства и пастух ее отца.

Он сидел у костра и следил за ее работой. Поправляя обгоревшие ветки в костре, он рассказывал о том, как его дед искал край земли.

— На краю земли, — тихо говорил юноша, — есть теплое море и много диковинной рыбы. Когда ей скучно плавать в воде, она выходит на берег и ест ягель. У этой рыбы острый хвост, как хорей [20] Хорей — шест для управления оленьей упряжкой. . И она боится солнца. Как только оно выплывает из моря, рыба ныряет в воду.

— И откуда ты все знаешь, Пани? — спрашивает девушка. — Твой дед умер задолго до того, как ты родился, а ты все знаешь.

— А вот еще, — говорит юноша, — когда я пас ночью оленей, ко мне подполз волк, и у него было шесть ног. Я достал лук, убил его в самое сердце и пошел спать. Утром вернулся, а у него только четыре ноги.

— И волка ты не убивал, — сказала девушка, — тебе просто сны хорошие снятся.

— Когда я вырасту большой, — говорит юноша, — я буду бить свою жену, чтобы она мне верила. Я буду ее бить каждый день.

— Я тебе во всем верю, только не бей жену, — сказала девушка. — Ладно?

— Не буду, — соглашается Пани и снова рассказывает много удивительных историй о том, какие люди, реки и моря есть на краю земли и как туда попасть. — Через две больших ночи и два больших дня я пойду искать край земли, — говорит юноша. — Сначала я зайду в стойбище русских Обдорск, посмотрю его и пойду дальше.

— Возьми меня с собой, Пани, — просит девушка, и Пани долго думает об этом.

Потом он говорит:

— Пойдем вместе. Ты хотя и баба, но пойдем вместе.

И за это Нанук дает Пани жирную кость из широкого, как озеро, котла.

Стрелец Микола уже вкапывал последний столб в крепостную стену Обдорского острога.

Толстый конец столба был просмолен, тонкий — заострен. Высокая стена окружила острог, и посреди его сверкал обтянутый фольгой крест на церкви Сергия Радонежского. Рядом с церковью, перед торговыми рядами, стояла приказная изба, и длинная широкая лестница вела в черную пасть дверей, как в преисподнюю.

Стрелец Микола воткнул топор в середину столба и посмотрел на юношу самоеда, следившего за его работой.

— Много же мы острогов настроили во всех холодных землях, — сказал он, — а сколько моих братьев-сотоварищей полегли костьми на чужбине!

Микола вздохнул и медленным взглядом обвел Обь.

— Вот и в этой реке ныне немало наших утопло. Пойдут на ладьях ясак собирать с вас, самоедов, и не воротятся. А кто их знает, может, и на Русь сбегли или ушкуйным промыслом [21] Ушкуйный промысел — промысел на лодках. занялись. Всяко бывает… Скучно небось по батьке с маткой-то… А?

Юноша не ответил. Он тоскливым взглядом следил за тем, как плывут по Оби могучие кедры, вырванные с корнями. На одном из кедров, отнесенном течением близко к берегу, с ветки на ветку беспокойно прыгала белка. Ее рыжий пушистый хвост неустанно мелькал над ветками.

— Дурочка, — сказал Микола, — унесет тебя в море-океан…

И, вздохнув, он следил за кедром до тех пор, пока тот не скрылся в одной из проток.

— Ты молчаливый какой-то, — продолжал Микола, — вроде нашего воеводы Тайшина. Бывает, молчит он, молчит, а потом рявкнет, аж мороз до печенки пронимает. Не люблю таких. Ей-бо, убегу от него. На Русь уйду… А потом… — Микола боязливо огляделся и, перекрестившись, прошептал: — На Волгу, на Дон подамся. К Степану Тимофеевичу…

Юноша удивленно поднял голову и посмотрел на стрельца.

— А кто он?

— Стенька Разин-то?.. Великий атаман…

Синие глаза Миколы округлились. На худом конопатом лице появилась восхищенная улыбка, но она тотчас же потухла: он увидел идущего от торговых рядов воеводу Тайшина.

— А ну, споем, толмач [22] Толмач — переводчик. , — сказал он беспечно и, углубляя лопатой и без того глубокую яму, запел тоскливым голосом:

— Поёшь? — хмуро сказал воевода и сел на пригорок, опираясь спиною на стену острога и зорко всматриваясь в туман за Обью.

— Пою, — неуверенно ответил Микола, но петь уже не мог. Тонкий и высокий, он походил на березу из густого бора. Рыжие волосы на непомерно большой голове скатались в войлок, редкая бороденка была всклокочена, и весь он казался каким-то несуразным рядом с широкоплечим воеводой, угрюмо вглядывавшимся в туман за рекой.

Воевода вздрогнул от необычного шороха.

— Карачей, — прошептал Микола и быстро отскочил в сторону.

Но не успел подняться: тяжелая стрела с медным наконечником просвистела над его головой и вонзилась, звеня, в стену, гневно трепещущая и красная.

Микола подошел к стене и снял стрелу.

— Поход объявляют, — сказал он спокойно, — кровью вымазана.

Недобрым взглядом обвел воевода берег Оби, туман за рекой и сказал, уходя:

— Копай.

— Помоги, толмач, — сказал Микола и с помощью юноши утвердил бревно в яме и быстро стал забрасывать ее землей. — Как ясачного закапываю, — мрачно пошутил он, — воевода новую кару для твоего народа придумал. — И пояснил: — В землю по шею закапывать наибольших воров-самоедов велено. Живыми…

Микола сбросил в последний раз серовато-глинистую землю у столба, обтер рукавом посконной рубахи лоб и, присев на пригорок, с угрюмой злобой прошептал:

— Сколько горя-то на Руси!

Солнце в венчике спускалось за Обью, и туман над рекой стал розовым.

— На виселичном наволоке снова вашего за ноги вздернули. Дерзкое слово Тайшину сказал…

— Пусть, — тихо сказал толмач, — пусть.

Но желваки дрогнули на его скулах, а губы тесно сжались.

И, не подав руки на прощание, юноша встал, поглядел на закат и пошел вдоль стены острога. Через главные ворота он вошел в город, еще полный жизни, и на крыльце приказной избы задумчиво остановился.

Подошел приказный дьяк Фома, уже успевший охмелеть, поднялся на лестницу и, дружески обняв толмача, прошел с ним в приказную избу. Там, у темного оконца, затянутого бычьим пузырем, стояли выщербленная скамья и большой дубовый стол.

Фома зажег три свечи и, вытащив из-за уха гусиное перо, стал очинять его.

Приказный дьяк Фома походил на ушкуйника: широк в плечах, статен ростом. Косой шрам рассек его левую щеку. Это память о кулачном бое, когда приходили ремесленные люди из Тобольска и Березова. Они знатно бились на гладком льду великой реки сибирской Оби, и немало буйных голов полегло от жилистых кулаков дьяка. Нос и лоб Фомы были всегда в чернилах. Не расставался он и с гусиным пером, хотя в приказе бывал редко, проводя время в кабаках, драках да прелюбодеянии.