Игорь Неверли - Парень из Сальских степей. Повесть

Вечером понатащили отцу водки, колбасы, разных лакомств: начался такой пир, какого давно в станице не было.

Дядька, что ни час, произносил речь о пользе науки.

Землемер обещал мне высокую поддержку в окружном правлении, а отец, сильно захмелевший, на рассвете совсем разбушевался: «Где доблесть, где удаль казачья?» А потом схватил шашку и лучшему барану, без всякой нужды, только хвастовства ради, единым ударом отсек великолепную голову.

Барана надо было съесть, так что с вечера, веселье началось заново.

Настала осень. Я уже несколько раз спрашивал отца, когда же он, наконец, пошлет меня в город учиться.

- Кончилась твоя учеба, - отвечал он. - Будешь в станице писарем, на своем хозяйстве. Самое милое дело.

Вижу, самому не справиться. Бегу на пасеку к дядьке, чтобы он отца смягчил и уговорил.

И вот однажды, в воскресенье, дядька появляется на пороге с изрядным бочонком меда. Вроде проведать пришел, как обычно, а сам мне подмаргивает: «Нынче, мол, я его уломаю».

Отец велит матери похлопотать об ужине, а брата к столу приглашает, бутылку выставил.

«Ой, худо, - думаю, - худо это кончится. Не уломать дядьке отца».

Во всем свете не найти двух людей таких несхожих, как эти братья.

Дядька - кругленький, лысоватый, на деревянной ноге, отец - высокий, проворный, черный, не то цыган с виду, не то грек. Дядька - ученый, отец - темный.

Дядька, с тех пор как потерял ногу, словно открыл в себе что-то, стал спокойней и, отказавшись от своих столь больших некогда надежд, без устали ковылял по жизни, глядя на мир с мягкой, понимающей улыбкой.

Отец же, находясь в вечном разладе с собой и с миром, так и не обрел душевного спокойствия. Честный и справедливый по натуре, он заблудился в жизни, не знал, куда и зачем идти. Он прошел две войны - японскую и германскую: сердце его черствело от испытанных обид, от бессмысленно пролитой крови. С каждой выпитой стопкой дядька все больше отрешался от самого себя, как бы высвобождаясь из тесной оболочки. Ум его охватывал все более широкие горизонты, разрешая с чрезвычайной легкостью самые запутанные вопросы.

Отец, наоборот, мрачнел, начинал вспоминать прежние обиды и разочарования, лил спирт прямо на старые раны и, разгоряченный, слушал дядькины речи угрюмо, подозрительно, готовый к вызову, даже скандалу.

Я поглядывал на них из угла и думал: «Не уломать дядьке отца за бутылкой. Надо было на пасеку его зазвать, новые ульи показать, а потом, за чаем, тихим, теплым вечером…»

- Хватит об этом, - услышал я голос отца. - Знаю, к чему клонишь. Ничего не выйдет! Никуда я Вовку не пушу, пусть учится хозяйствовать. Такая моя воля, и так будет!

Тогда вмешался я:

- Если вы меня в школу не пустите, я, отец, у вас работать не стану.

- Что-о-о? - медленно спросил отец. - Ну-ка поди сюда поближе. Повтори, что ты сказал?

- Не буду у вас больше работать.

Сорвался отец с лавки и бац меня по лицу!

- Вон из моего дома!

Опомнился я в степи. Ночь была светлая, лунная. Вдали чернело наше гумно.

«Захочу и подожгу его, - подумал я, - а захочу - уйду. Я сейчас все могу».

Я почувствовал во рту кровь. Дотронулся до носа: он был мокрый и болел.

Мне показалось, что меня зовет мать. Я повернул в другую сторону, дошел до ближайшей речки, обмыл лицо и пошел прямо через речку на другой берег - в широкий мир.

Охотней всего я вычеркнул бы этот год из своего рассказа и даже из памяти, раз и навсегда. Но память упряма, из нее ничего не вычеркнешь.

А рассказ стал бы лживым, если бы я умолчал о том, чего теперь стыжусь. Что же делать…

Пешком, на телеге - где как придется - пробирался я к Царицыну. Здесь под вымышленной фамилией я обратился в наробраз: я, мол, беспризорный, без отца, без матери, хочу учиться.

Меня послали в интернат.

И тут меня встретил первый удар: интернат, в который я попал, оказался сущим адом.

Должен тебе объяснить, дружище, что в то время, в первые годы после гражданской войны, на Россию, среди прочих бед, свалилось еще и бедствие детского беспризорничества. По стране скитались тысячи одичавших, выброшенных на улицу ребят. Зимой они, как волки, сбивались в стадо, летом бродили в одиночку или по двое. Не хватало у нас тогда ни школ, ни детдомов, ни умных, подготовленных воспитателей. Случалось, что в роли педагогов подвизался разный сброд, тогда детский дом превращался в вертеп.

Именно в такой вертеп попал и я. Учительница знала меньше меня, заведующий чаще всего давал разъяснения палкой, а весь персонал крал. Было там голодно, холодно и гнусно.

Наконец воспитанники, которые хотели там только как-нибудь перезимовать, не выдержали: обокрали кладовую и по совету Гришки поехали в Одессу.

- Мировой город у теплого моря, - доказывал Гришка. - Зимы там почти нет. За пляжем Ланжерон, в скалах есть катакомбы - после морских разбойников остались. Там и поселимся. А кормиться будем в порту, я вас научу!

Катакомбы оказались действительно «мировыми», но дьявольски холодными, да и беспризорные из Одессы уже заняли их, разгорелась такая драка, что приехала милиция и забрала всех в тюрьму. Здесь нас рассортировали: царицынских - в одну камеру, одесских - в другую, несколько тяжелораненых - в больницу, а труп - в морг.

Начали допрашивать: кто убил?

Одесситы показывают на меня.

- Неправда, - говорю, - я только Гришке подсобить хотел и лягнул того парня в живот, а ножом его кто-то другой ударил.

- Кто? - спрашивают.

Не могу же я сказать, что Ленька! Стало быть, отвечаю, что не помню. Ну и вся моя защита выглядела, как обычные увертки.

Так я попал в исправительный дом по подозрению в убийстве. Продержались мы с Гришкой там до мая и сбежали на Кавказ.

Целое лето скитались. Досталось нам много солнца, много фруктов, но еще больше синяков и человеческого презрения.

Наступили холода. Пожелтели листья. Пора было подумать о пристанище на зиму.

В конце концов Гришка поддался на мои уговоры.

И вот ночью, на крыше вагона, мы едем в Ростов-на-Дону. Город большой, в нем легко затеряться и начать новую жизнь.

Заговорились мы с ним. Я первый заметил в темноте пасть туннеля и успел схватиться за вагонную трубу. Гришка не заметил. Его смело воздушной волной.

На рассвете, когда поезд остановился у полустанка в кубанской степи, меня согнали с крыши. Началась погоня. К такой охоте я уже был приучен. Мне удалось спрятаться между мешками в товарном вагоне на боковом пути.

Топот и крики понемногу стихли. Я подождал, подождал и, убедившись, что все ушли, вылез из вагона. Пошел по шпалам, сам не зная куда. Лишь бы подальше от этой станции, от людей, которые меня преследовали.

Когда я проходил мимо будки, выглянул стрелочник и узнал меня.