Александр Андреев - Очень хочется жить. Повесть

- А вон дождичек собирается…

Первый день над лесом текли, почти задевая вершины сосен и елей, теплые и тихие облака. Порой они, как бы задерживаясь, сгущались, угрюмо чернели, и тогда сеялся, шурша в листве и в хвойных ветвях, реденький грибной дождь. Но тучка вскоре светлела, уходя, и окропленные елочки, желтеющие березки благоухали свежестью. Облака прикрывали нас от налетов вражеской авиации. Второй же день выдался, как на грех, ясный, и самолеты трижды бомбили нашу группу. Двое были убиты, трое ранены, - их отправили в «госпиталь», в землянки, вырытые в центре обороны.

Военврач третьего ранга Раиса Филипповна производила операции в брезентовой палатке. У нее насчитывалось уже больше пятидесяти человек легко и тяжело раненных. Она падала от усталости, но не отходила от операционного стола. Бойцы глядели на нее с благоговением, как на мать. Она почти не произносила слов, губы были плотно и скорбно сжаты, только глаза, темные и большие на исхудавшем лице, выражали заботу, печаль, нежность и боль. Отведя меня в сторону от палатки, Раиса Филипповна попросила негромко, по твердо:

- Мне нужно шесть подвод для тяжелораненых. Остальные могут идти. А Свидлер дает только три. Можно бросить все, что угодно, только не раненых.

Я посмотрел в ее печальные глаза, на ее девически строгий и такой мирный пробор и ощутил внезапную жалость к этой милой женщине - жить бы ей дома в своем Арзамасе, лечить детей от кори, от простуд - она была детским врачом, - читать книги, ходить в кино, приглашать на праздники гостей; а она молча, терпеливо несет тяготы войны, которые порой и мужчине нелегко выдержать.

- Хорошо, Раиса Филипповна, я скажу Свидлеру, чтобы он дал вам лошадей. Готовьтесь.

Никита Добров, выйдя из землянки, сел на поваленное дерево и, заметив меня, улыбнулся, закивал седой головой, подзывая к себе. Я подошел, присел рядом, все время ощущая какую-то неловкость - не мог отделаться от мысли, что передо мной не тот Никита, с которым я прожил бок о бок почти десять лет (школа ФЗУ, годы в Москве), а совершенно другой человек, суровый, немного угрюмый.

Густая преждевременная седина накладывала на весь его облик оттенок умудренной зрелости. Лишь ясные насмешливые глаза да улыбка напоминали о прежнем Никите. Он явно томился от безделья.

- Если бы ты знал, как мне надоело, как стыдно вот так отсиживаться! - почти простонал он и поморщился, словно от боли. - Прямо возненавидел себя! Когда трогаемся?

- Сегодня в ночь.

- Скорее бы уж!..

- Вылечишься, может, на завод вернешься, в кузницу, - сказал я. - Хоть от потрясения оправишься…

Никита с жаром запротестовал:

- Нет, я должен рассчитаться с фашистами за свое погребение! Я сюда вернусь. Дай только поправиться. - Он неожиданно и хорошо улыбнулся. - А помнишь, Дима, как мы: ты, я и Саня Кочевой - ходили в военкомат и требовали, чтобы нас отправили в Испанию воевать с мятежными войсками Франко? И военный комиссар сказал нам, что своя война не за горами… Как мы были огорчены, что нас не пустили!..

- Да, - отозвался я, отчетливо вспоминая наш юношеский порыв в тот солнечный летний день. - Так уж мы были настроены - сражаться за свободу любой страны, любого народа. А вот жизнь свою, кровь и жизнь без остатка отдаем только за ту землю, на которой родились и выросли, и нет нам ничего дороже ее, родной земли. Возможно, только в годину огромных бедствий и потрясений человек предстает во всей чистоте своих высоких человеческих, гражданских качеств.

Справа, в расположении батальона капитана Волтузина, в последний раз, трескуче, по-сорочьи проскрежетав, хлопнули две мины. Затем все смолкло: вражеские батареи и танки отдалились от леса на ночлег. Попрощавшись с Никитой, я вернулся на КП, к ветхому шалашику на краю небольшой полянки. Солнце садилось.

- Вы слышите, товарищ лейтенант, как гудит лес - ровно тот улей, который, помните, я потревожил, - заметил Прокофий Чертыханов, идя на шаг сзади меня, - Ох, до чего же рвутся все домой!.. И веселятся, словно на свадьбу их пригласили…

Мы четверо - полковник Казаринов, комиссар Дубровин, Щукин и я - тщательно разработали план движения колонн. Батальоны согласно этому плану готовились к походу. Лагерь ожил. Всюду среди деревьев сновали люди, раздавались слова команды, окрики на лошадей, запрягаемых в повозки, скрип колес, позвякивание котелков и ведер; затарахтел трактор артиллериста Бурмистрова. И я во всей полноте ощутил грозную силу большого и сложного боевого организма; он жил, боролся за жизнь, готовился к сражению…

Свет над лесом незаметно замутился прохладными сумеречными тенями. Сквозь лохматую темную ель пробилась и сверкнула голубой льдинкой звезда. А сбоку ели на зеленоватом небе зажглась еще одна, еще и еще - это были наши, солдатские звезды… Я сел на пенек, охваченный тоскливым, щемящим чувством, какое появляется при расставании, - расставаться с этим лесом было тяжело. Меня держала Нина. Здесь, во вражеском тылу, я ощущал ее близость, хоть и находились мы в разных местах. Скоро нас разделит рубеж из стали и огня, - сумеет ли прорваться сквозь этот рубеж наша любовь?.. «Прощай, Нина, - невольно подумал я, - удастся ли нам встретиться?..»

Боец Хвостищев подогнал к шалашу лошадь для полковника Казаринова.

Батальоны бесшумно снимались, двумя колоннами выходили из лесного массива и спешно двигались на восток, - предстояло покрыть за ночь четырнадцать километров. Я шел с батальоном капитана Волтузина.

- Ежик, ты от меня не отставай, слышишь? - сказал я Васе. - А то потеряешься… Чертыханов, следи за ним…

- Не отстану, - бойко отозвался мальчик, едва поспевая за нами.

Когда мы вышли на открытое поле, я оглянулся и чуть не вскрикнул от охватившего меня волнения и восторга: за нами, распространяя глухой и грозный гул шагов, несмело позвякивая оружием, молча и стремительно двигалась мощная боевая колонна. Чувство преданности этим людям отозвалось в душе радостным трепетом. Мне хотелось крикнуть громко, на всю колонну словами Горького: «Эй, вы, люди! Да здравствует ваше будущее!» И тут, как бы отзываясь на мое восторженное восклицание, внезапно, словно налетевший вихрь, грянула песня, с лихостью, с высвистами. «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить!» - пел взвод. Разудалая песня эта выплеснулась у людей сама собою, от радости, что вырвались, наконец, из лесов, что скоро они пройдут сквозь огонь и злость врага, скоро будут дома - на Большой земле, среди своих!

- Что это? - недоуменно спросил я Волтузина. Капитан весело засмеялся.

- Поют, мой лейтенант. - И убежал утихомирить развеселившийся не вовремя взвод. Песня вскоре оборвалась. Волтузин вернулся, почему-то очень довольный.