Владимир Клипель - Медвежий вал

— А из каких? Случаем, не из власовцев?

— Товарищ командир, разрешите курить? — обратился к Крутову один из разведчиков.

— Можете...

Чиркнула спичка, и от огонька, прикрытого загрубелыми ладонями, трепетный свет упал на небритое, явно русское лицо, на зеленый полевой погон, выглянувший из-под сползшего с плеч маскхалата, на рубиновую звездочку на пилотке.

От крепкой затяжки вспыхнула газетная самокрутка, осветила других. Глянул старик, а на них такие же звездочки. Знакомый запах солдатской рубленой махорки ударил в ноздри.

— Господи! — ахнул старик. — В самом деле свои. Да садитесь же, ради бога, на лавочку. Тут она, у стены... — Суетясь по избе, он не знал, за что схватиться. Кинулся к печке: — Может, угольки на загнетке не остыли, лучинку бы запалить. С дороги голодные, так у меня прошлогоднего сальца на шкварку было да хлеба скибка. Он хоть и с листочком, а все же хлебец...

— Присядь лучше. Скажи, один живешь или постояльцы какие бывают?

— Один, сынок, один. Была старуха, да господь прибрал. Зимой похоронил, отвез на саночках. Двух дочек годувал, а к старости остался, как перст. Воды подать некому, если свалюсь. У старшей своя семья, давно улетела, а меньшенькую в Германию увезли... Так, может, чего ни есть соберу вам перекусить?

— Не беспокойся, отец.

— Какое это беспокойство? Не полицаи, не власовцы какие-нибудь, что на горло наступят, — дай, да и все тут... Насолили, чтоб им ни дна ни покрышки. Ох и заждался вас народ, заждался... Ведь до войны молились, можно сказать, на Красную Армию, думали, как за каменной стеной живем с ней. Как говорится, чужой земли не хотим, но и своей ни клока, ни пяди... А вот, поди ж ты, вломился немец. Тут и пошатнулась наша вера...

— Война. Всякое бывает!

— Так разве я не понимаю? Только глядишь иной раз на полицая, власовца и думаешь: «Какая же мать тебя кормила, что стал ты изменщиком своему народу?»

— Это уж, батя, у кого какая совесть.

— В совести главное, в совести! Ты умри, а не смей поднять руку против родной земли. Теперь из них многие видят — не туда пошли, а назад дорога заказана, рыльце-то в пуху!

— Что в народе слышно?

— Какой сейчас народ: стар да мал. Недавно всех, кто на ногах держится, на работы угнали. Был у меня оттуда человек, сказывал, в Стасьево и Великое Село народу нагнали тьму-тьмущую. Окопы по погуркам роют, колючкой землю опутывают. Он-то сам по плотницкой части, так его на блиндажи, бункеры по-ихнему, поставили. Работа тяжелая, харч никудышный, а уйти нельзя — немцы над ними каких-то черномазых поставили, стерегут, и строгости страшные.

— Товарищ командир, кто бы это такие?

— Должно быть, итальянцы. Здесь где-то их саперный батальон болтается. Как вояки они уже оскандалились, а для такого дела годятся.

— Большие силы он под Витебск поставил. Хвастались, будто дальше — ни шагу, там и зимовать будут, — сказал старик.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала, — заметил Крутов. Развернув карту, он стал делать на ней пометки, а молоденький боец светил ему, прикрывая карманный фонарик полой ватника. Остальные закурили, повели неторопливый разговор.

— А что, батя, в вашей деревне много немца стоит?

— Да кто ж их считал, будь они неладны! — ответил старик. — На заходе солнца прошла пеших рота, орудиев штук десять протащили... Прибегали старухи, сказывали, будто за большаком их порасставили. Спрашивали, что делать, если за деревню бой будет? А я за порог только и то по нужде выхожу...

— Да тебя хоть сегодня в разведку!

— Был конь, был... Всю германскую вашим ремеслом занимался, Георгия имел...

— А от дочки как, ни слуху ни духу?

— Есть писулька, — не сразу отозвался старик.

— Как там нашим живется, что пишет?

— Известно, чужбина. Горько им там мыкаться! — Он поднялся с лавки, на ощупь пошарил за божницей и подал небольшой листок.

— Письмецо бы прочесть, товарищ командир, — попросили разведчики. — Из самой Германии прислано.

— Почему бы не прочесть, — сказал Крутов и взял письмо: — «Здравствуйте, дорогие мои родители!..»

— Она еще не знает, что матери нет в живых, — вставил старик и вздохнул.

— «От вас ни весточки, не знаю, что и думать. Милая мамочка, завезли нас за тридевять земель, аж под город Кенигсберг. Работаем мы у одного барона в его имении Кугген. Имением правит управляющий, а сам барон Гольвитцер, говорят, важный генерал, и мы его в глаза не видели.

День-деньской мытарим мы в поле, и ни в дождь, ни в жару нет нам светлой недели. Только и время наше — ночка темная, когда загонят нас в барский хлев под замок. Ясный месяц и тот на нас сквозь решетку глядит. Собрали нас семьдесят человек из разных мест: из Чернигова, Вязьмы, Петергофа. Много среди нас студенток и десятиклассниц. Если б вы знали, как мы тоскуем!.. Мы теперь словно тучки небесные, вечные странницы, не можем приплыть к своей Родине».

Старик судорожно всхлипнул и отошел к печке.

— «Милая мама! Слезы выступают, едва задумаешься. Помнишь, как я мечтала стать доктором? Где они теперь, наши мечты? Злой ветер, словно пыль подорожную, развеял их по чужой стороне. Живем мы — не довелись никому, как горох при дороге: кто идет, тот и щиплет, тот и в грязь топчет, да еще и плакать не велит. Только в своем сарае — тюрьме ненавистной — и наплачемся, на судьбу нашу несчастную пожалуемся. Разве к такой жизни вы меня годували?

Передаю это письмо с добрым человеком, которому выпало счастье повидать еще родимую сторонку. Несчетно раз целую ваши рученьки...»

Щелкнул фонарик и погас. В избе стало темно и тихо. И вдруг прорвалось, заговорили все сразу:

— Вот как он наших!..

— Изводят русских людей!..

— А писали раньше — Германия культурная страна!..

Крутов поднялся:

— Будь здоров, отец! Доберемся до этого Гольвитцера, спросим с него и за твою дочку.

Разведчики оставили избу и гуськом подались к лесу. Ушли — будто растаяли. Над еле приметным на темной росистой траве следом курился холодный туман. Лес, напитавшийся влагой, из черного стал седым. Из-за смутной туманной кромки выглядывал покрасневший месяц, острый, как конец клинка, поднятого для удара.

Под грохот «сабантуя», устроенного Дыбачевским, разведчики миновали немецких пулеметчиков и проникли в лес, лежавший за спиной врага. При переходе за линию фронта Крутов не сплоховал; разведчики признали в нем не новичка и положились на него. По неловким, но искренним знакам внимания, предупредительности он догадался, что они оценили его опыт.

Разведчики несколько дней пробыли в глубоком тылу врага. Каждый мало-мальски подходящий рубеж, где гитлеровцы могли обосноваться, создать укрепления, был осмотрен. Переходы совершались ночью, но Крутов безошибочно выводил группу в намеченное место. Однако цель, ради которой их послали, не давалась им в руки. После долгих раздумий Крутов решил рискнуть, зайти в одну-другую деревню. Пусть там стоят немцы, но ведь там есть и свои люди, русские, они должны помочь. В Бель-Карташевской разведчики напали на «след». Теперь только бы не попасть впросак, выйти к Стасьево, узнать — правду ли говорил старик.