Владимир Клипель - Медвежий вал

Перед глазами Крутова маячила сутуловатая спина Мазура, самого пожилого бойца группы. Шел Мазур вразвалку, согнувшись, грузно. Но идти за ним было хорошо, не надо было ни выбирать дорогу, ни вглядываться, ни выставлять перед собой локоть, чтобы не хлестнула по глазам ветка. Ступай след в след, лишь бы в ногу. Последнему идти всегда легче, можно идти и отдыхать. Но почему так тревожно?..

Загремел котелок. Это передний зацепился за валежину, упал. Тотчас раздалось ироническое замечание:

— Команды «ложись» не было!

Упавший ругнулся:

— Чтоб тебя разорвало, всю штанину располосовал!

— Не спи на ходу!

Все скучились.

— Товарищ командир, куда дальше держать?

Крутов расстегнул планшетку, буркнул: «Григорьев, посвети!» — и стал высчитывать азимут. Дело это несложное, но сегодня ему было не по себе...

Чмокнула у кого-то в сапоге вода: наверное, пошевелил пальцами. Сорвалась с дерева и гулко шлепнулась росная капля на широкий лист... До чего ж тихо в осеннем лесу! Бывает тишина звенящая, успокаивающая; это была настороженная. Крутов пошел впереди, не сказав никому ни слова. Шли долго.

Жутко идти темным враждебным лесом. Нервы напряжены, задень — зазвенят. Скоро должна быть дорога. Ночью не только звуки, но и запахи говорят в полный голос. И дорога дала о себе знать; но не запахом бензина, разогретого асфальта или резины. Нет. Крутов уловил мирный, знакомый с детства конский запах: «Наверное, вечером проехали на лошадях». Перескочив через дорогу, все пошли скорым солдатским шагом: до рассвета надо одолеть еще километров пять пути. Вскоре попалась не то просека, не то тропа, щелью расколовшая лесную чащу. Пошли по ней. Совершенно внезапно раздался собачий вой. Взметнулся до высокой жалобной ноты и затих совсем рядом.

Крутов как шел, так и замер на одной ноге.

Мазур наставил к ушам ладони. Тишина. Жгучая, враждебная тишина, которая каждый миг может оборваться пулеметной очередью, взрывами гранат. По прогалку метнулась какая-то тень. Собака.

— Посмотрим?

Разведчики вскинули автоматы, неслышно двинулись вперед. Перед ними лежала бугристая темная земля. Будто прошлись по ней с плугом, кое-как, оставив беспорядочные пласты, вместе с белесой глиной вывернутые из глубины. И тотчас все стало ясно: побитые! Весь прогалок был завален трупами, и собака выла над хозяином. Кто-то, более смелый, наклонился:

— Гражданские... Товарищ командир, это же мирных жителей здесь положили!

Не сговариваясь, стали отступать от этого страшного места. Только оставив за спиной порядочное расстояние, когда немного схлынуло напряжение, стали на привал в глухой чаще. Крутов приказал варить чай. Под большой черной елью разложили маленький — из осторожности — костер.

— Наконец-то хоть душенька оттает, — сказал Мазур и протянул к огню заскорузлые темные руки.

Крутов достал из мешка плащ-палатку и, кинув ее под бок, тоже примостился поближе к теплу. Тяжкая усталость навалилась на плечи. Сказывалось нервное напряжение, тревоги, изматывавшие хуже физических лишений. И тех и других было достаточно. Уже несколько дней шли без горячей пищи, спали в сырой одежде, где попало, не высыпаясь по-настоящему. Никто не жаловался, но Крутов видел, как осунулись у бойцов лица.

До сих пор они все время чувствовали за спиной дыхание передовой. Сейчас предстояло оторваться от линии фронта на десятки километров, сделать бросок до Стасьево, почти под Витебск.

Веселые живительные язычки пламени, голодно облизнув сухие ветки, пробегают по черным котелкам и стремительно свиваются над ними в тугие рыжие косички. К еловым лапам уносится россыпь золотых блуждающих звездочек. Огонь притягивает взоры причудливым непостоянством, изменчивостью своих очертаний. Крутов смотрит на него, и мысли его приобретают неясность, расплывчатость, всякий раз ускользая, как дым из горсти, лишь только он пытается втиснуть их в привычные слова и образы.

— Зачем человек живет? — Это Григорьев. Нахохлившись, как большая усталая птица, он смотрит на огонь и спрашивает: — Как, по-вашему, товарищ командир?

Крутов пожал плечами:

— Думаешь, если я ношу три звездочки, так все знаю. Спроси Мазура, он больше нас с тобой пожил на свете.

— Известно, живешь... — Неохотно поддержал разговор Мазур. — Куда денешься. Вот свернем Гитлеру шею, по домам подадимся, кто хлеб растить, кто что... Работать, одним словом...

— Это я знаю, — перебил Григорьев. — А вообще?

— Ну, вообще — это другое дело... — Мазур задумался. — Раньше как говорили — родился, значит живи, неси свой крест. Человеком будь — в этом главное...

В котелках полным голосом заговорила вода; Мазур обрадовался, что это избавляет его от трудного разговора, и стал быстро снимать их с огня.

— Давай, ребята, ставь кружки, чаевать будем. Сало, сухари есть, какую еще жизнь надо!

Потом на земле, выстланной сухими иглами, разведчики улеглись.

Крутов лежал с открытыми глазами. Сквозь частые хвойные ветки кое-где проглядывали бледные латки неба; зарождавшийся рассвет уже гасил на нем мелкие звезды. Небо было обыкновенное, мирное, и не оно, не заботы гнали желанный сон.

«Зачем человек живет?» — Григорьев любил задавать вопросы подобного рода, и не всегда можно было найти на них ответы точные, ясные и простые. И вот теперь вопрос солдата вновь и вновь оживал в размышлениях Крутова. Впрочем, может быть, и не он вызвал эти раздумья, а письмо девушки, безвинно побитые люди, оказавшиеся на его пути. Только едва ли.

Память, помимо желания, гнала перед его мысленным взором одну за другой картины жизни, обрывки разговоров, какие-то едва знакомые лица, чтобы он тотчас разобрался во всем. А зачем? В чем разбираться? Все так ясно: защита Родины — священный долг каждого... Войны справедливые и несправедливые, Как все просто! Разве ему напоминать об этом, если он сам с первых дней на фронте, коммунист... Ему, видевшему на родной земле страшные следы, оставляемые фашизмом, гибель своих товарищей и столько крови? Ему, разумом понимавшему цели войны и необходимость жертв от каждого?..

«Жертв? И меня в жертву?» — это уже спрашивала Иринка, смотревшая на него снизу вверх большущими, как бы ждавшими чуда глазами. Снег крупными хлопьями падал на ее белый пуховый берет, разгоряченное, потемневшее от морозного румянца лицо. В ее глазах — искорки звезд... Такой она всегда встает в памяти. Он облизнул холодные губы. Видение было такое ясное, что он даже ощутил вкус давних поцелуев и аромат ее волос... Как иногда бывает больно вспоминать. В сорок втором году Иринка случайно, или она об этом просила, попала на участок фронта, где был и Крутов. Только он находился на передовой, а она — в отдельном батальоне связи, радисткой. Встречи не состоялось: немцы перешли в наступление, потом окружение... Такой же чужой лес, голод, смердящие по ночам трупы... Немцы в деревнях и на дорогах, везде, где можно достать кусок хлеба... Крутов не блуждал бесцельно, а шел туда, где служила Иринка, чтобы узнать ее судьбу. И узнал... Разгромленные машины с рациями, тряпье, бумаги и фотографические карточки, втоптанные в землю, рассказали ему обо всем. Он даже нашел свое письмо к ней. И это было все... Потом, когда кошмар окружения остался позади, были запросы и стереотипные ответы: «Упомянутой вами части в списках не числится».