Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

Под скамейками летнего кинотеатра потекли ручьи. Они несли с собой крупицы толченого красного кирпича. А с неба не переставало лить, и потопу не видно было конца.

Так и пришлось бежать из кино, не досмотрев картину, да и потом все как-то не удавалось посмотреть ее. И вот теперь я встретился с ней уже совсем в другой обстановке…

Кто-то подсел ко мне вплотную, несмотря на то, что свободных мест было полно. Послышался резкий запах духов «Ландыш». В военные годы духи эти были большой редкостью.

Я оглянулся: рядом сидела статная девушка с приятным профилем.

Первое, что бросилось мне в глаза, была высокая грудь, туго обтянутая военной гимнастеркой. Соседка с нарочитым вниманием глядела на экран.

«Если картина всем надоела, почему она смотрит с таким интересом… Или, может, она тоже гость?» — подумал я.

— Ах, как она хороша, особенно в этих кадрах! — кивнула соседка, имея в виду Любовь Орлову.

— Действительно, хороша, — согласился я.

— Вам тоже нравится? — спросила женщина, приблизив свое лицо вплотную к моему, и заглянула мне в глаза.

Я тоже внимательно посмотрел на нее.

Лицо девушки показалось мне привлекательным. Хотя в темноте толком рассмотреть трудно, но ведь мужчина инстинктивно чувствует красоту. Я скорее догадался, чем увидел, что у незнакомки интересная внешность, и, как потом выяснилось, не ошибся.

Фронтовая жизнь делает людей проще, искренней, приучает отбрасывать условности.

— Вы местная? — спросил я вполголоса, чтобы не мешать другим смотреть фильм. Впрочем, при всем желании я бы не смог перекричать два репродуктора, включенных на полную мощность.

— Какой нетерпеливый, сразу начинаются вопросы! — кокетливо ответила женщина, но тут же продолжила: — Да, я здешняя…

— Военнослужащая?

— С чего вы взяли? — обиженно и даже надменно отозвалась она.

Я не понял, почему мой вопрос задел ее.

— Что здесь обидного?

— Ничего. Но я не военнослужащая, а вольнонаемная.

Тон ответов мне чем-то не понравился, и я замолчал, решив, что не буду больше с ней заговаривать, если она сама не начнет.

До конца картины мы так и просидели молча. Она, видно, была особа опытная и женской тактикой владела в совершенстве: на меня как бы вовсе перестала обращать внимание. Каждое появление на экране Орловой встречала с восторгом, а на каждую шутку Ильинского — Бывалова отвечала смехом.

Как только загорелся свет, я попытался незаметно разглядеть свою соседку, она ответила смелым взглядом, без тени смущения:

— Так вот вы какой!

— Какой? — спросил я.

— Русый, — прыснула она, — а вернее, огненно-рыжий! Не знаю, как другие, а я лично обожаю рыжих… Может, потому, что у меня и отец, и дядья рыжие были…

Передо мной стояла высокая статная женщина лет двадцати пяти. Женщина была пышновата, но еще не потеряла гибкости и изящества. Красивой я бы ее не назвал, но было в ней какое-то своеобразное обаяние и открытый смелый взгляд. Такой взгляд бывает у опытных женщин, тех, кто не раз испытывал силу своих чар на мужчинах.

— Мне надо спешить, — как бы между прочим проронила она. — Я живу в четырех километрах отсюда. Дорога идет через безлюдное поле. Как вспомню, так мороз по коже…

— Если разрешите, я провожу вас, — сказал я и мгновенно ощутил досаду: зря сболтнул.

— А вы, оказывается, молодец, — живо откликнулась прекрасная незнакомка… — Я думала… как бы это сказать… что вы, как нестроевой офицер, не решитесь.

— Чего не решусь? — не понял я.

— Провожать женщину по безлюдному полю ночью… — засмеялась она.

— Товарищ старший лейтенант! — меня окликнул техник-лейтенант Герасименко, начальник оптического цеха наших мастерских. Он делал мне какие-то знаки. Когда я подошел, он смущенно сказал: — Я тут с девушками познакомился, — он указал на трех ладных девчат, взиравших на нас с нескрываемым любопытством, — сразу видно, девчата хорошие, они попросили вас предупредить, чтобы вы подальше от вашей соседки держались… Дурно говорят о ней…

Я почему-то обозлился и довольно резко ответил:

— Во-первых, это не их дело, во-вторых, я на этой женщине жениться не собираюсь, всего-навсего хочу проводить ее до дому. А там — до свиданья: она сама по себе, я сам по себе.

— Вы, конечно, меня извините, но они попросили, и я сказал, — обиженно пробурчал Герасименко.

— А что они говорят про нее? Чем она им не угодила?

— Да все ее тут ненавидят, хлеборезкой она работает.

— Как это — хлеборезкой? — не сразу понял я.

— Да есть у них такая должность. Вроде кладовщика. Перед едой хлеб распределяет. Она с Лысиковым заодно, за это и не любят…

— Не бойся, — успокоил я друга, — ничего она мне не сделает. — Я хлопнул Герасименко по плечу и вернулся к своей незнакомке.

Она терпеливо меня дожидалась.

Я обратил внимание на ее новенькую котиковую шубу. В те годы это было большой редкостью. Черный блестящий мех еще больше подчеркивал привлекательность ее матового лица.

— Зовут меня Ната, фамилия моя Дерюгина, — сказала она, беря меня под руку. — Вы разрешите? Мои сапоги скользят, и я боюсь упасть. А вас как зовут?

Я назвался, но, признаюсь, мысли мои были заняты иным. Хотелось понять, что представляла собой моя новая знакомая.

Она, кажется, догадалась, что о ней сказали малоприятное, но виду не подала. Напротив, оживленно принялась рассказывать об их житье. Правда, о Лысикове и его порядках не проронила ни слова. Это тоже меня насторожило: лысиковские девушки только о нем и говорят, а эта молчит. Почему?

Путь оказался довольно долгим и трудным. Да и мороз чем дальше, тем больше давал о себе знать.

Мы шли уже более двух часов.

Снег и лед сделали едва проходимым сельский проселок. Однако спутница моя дорогу знала прекрасно. Она уводила меня все дальше по узенькой тропке, отдаляющейся от основной дороги.

Не я ей помогал, а она мне, да так ловко, что, будь я один, блуждать бы мне до самого утра!

Чем труднее становилась дорога, тем больше я веселел. «Не может быть, — думал я про себя, — чтобы она потащила незнакомого человека в такую даль и отправила ни с чем!..»

Предвкушая возможное блаженство, я бодро топал по рытвинам и колдобинам и при этом шутил как заведенный.

У спутницы моей настроение тоже улучшилось. Теперь в ее речах и смехе было больше искренности. Ко мне она проявляла бесспорный интерес и даже симпатию.

По дороге она несколько раз останавливалась, чтобы перевести дух, и повторяла одну и ту же фразу, видимо заметив, что доставляет мне удовольствие:

— А вы, оказывается веселый! Язычок у вас острый, не дай бог!

— Да у меня не только язык злой, я сам такой, — уверял я.

— Нет, нет, — твердо отвечала она, — никогда не поверю, что вы злой.