Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

Наконец показалась деревня, утопавшая в сугробах. В редких окошках мерцал огонек, из труб тянулся, извиваясь, дым.

Мы остановились возле большого, но неприветливого дома. Казалось, этот дом, стоящий на перекрестке, не имеет окон: одна стена была совершенно глухой, в другой виднелся лишь узкий дверной проем.

Ната просунула руку в щель, сбросила засов и сильно налегла на дверь.

— Прошу вас! — пригласила она, увлекая меня в темноту.

Мы шли по каким-то извилистым коридорам со скрипучими полами и наконец остановились перед дверью, которую она открыла своим ключом.

Войдя в комнату, я ощутил приятное тепло и запах то ли квашеной капусты, то ли моченых яблок. Большая русская печь, белевшая в темноте, была истоплена недавно.

Женщина засветила лампу, ловко скинула шубу и взялась за борта моей шинели:

— Раздевайтесь!

Ее слова прозвучали не просьбой, а приказанием.

— Можешь называть меня Натой, а я буду тебя звать Виктором. К чему официальность? Сейчас я самоварчик поставлю, ты небось закоченел…

Я смотрел на Нату, и мне все более нравились ее большие карие глаза и волнистые каштановые волосы.

Какое-то тревожное чувство занозой сидело в сердце. Откуда оно появилось, я понять не мог.

Сомнение вызывала ее бледность и темные круги вокруг глаз. Такая синева вокруг глаз бывает у женщин определенного сорта да еще у любительниц спиртного. В общем, у женщин, не владеющих своими страстями.

«Неужели она такая?» Не хотелось в это верить.

Был в ее взгляде какой-то затаенный страх. Все это меня сковывало, настораживало.

Ната достала из комода белую скатерть. Скатерть была не очень свежая, в пятнах. Потом она поставила две тарелки, ножи и вилки, большой графин с мутным желтоватым самогоном. Принесла кислую капусту, очищенный вареный картофель, тонко нарезанный хлеб в плетеной корзинке и напоследок миску с маринованными грибами.

Все она делала быстро, ловко, сразу было видно опытную хозяйку. Я молча наблюдал за ней. Она тоже не проронила ни слова.

Закончив приготовления к ужину, она взглянула на меня, и, ей-богу, я опять увидел в ее глазах этот проклятый страх! Робко улыбнувшись и словно извиняясь, Ната проговорила:

— Сейчас и чай будет готов…

С этими словами она вышла за самоваром.

«Чтобы понять человека, надо увидеть его жилище», — вспомнил я совет какого-то мудреца или, может, полумудреца. В общем, принялся внимательно разглядывать комнату.

Комната была просторная, с тремя окнами. Все три окна выходили во двор. По обе стороны от окон стояли две деревянные кровати. Перины и одеяла громоздились горой, так что при всем желании прилечь на кровать было невозможно, только если приставить стул и вскарабкаться.

На кровати возвышались пирамиды подушек: снизу — большие, кверху — поменьше. Они постепенно уменьшались, и пирамиду венчала крохотная «думка». Углы подушек были кокетливо вмяты, белоснежные наволочки натянуты туго, без единой морщинки.

Возле кроватей висели вышитые полотенца. К ним прикреплены многочисленные фотокарточки, большинство без рамок, выцветшие и пожелтевшие, засиженные мухами.

В одном углу комнаты стоял ширпотребовский шифоньер, во втором — мраморный умывальник с длинным никелированным краном, мечта домохозяек 30-х годов.

Посреди комнаты стоял круглый стол. Над ним огромный розовый абажур с керосиновой лампой.

У стены ютился небольшой буфет, на котором лежали какие-то свертки в пожелтевшей газетной бумаге, связанные бечевкой.

Комната была чистенькой и уютной. Днем она, должно быть, светлая. На окнах, разумеется, занавески с бахромой, на подоконниках горшки с цветами, обернутые в разноцветную бумагу. Пол покрыт красной краской, тут и там расстелены маленькие дешевые половички — чтобы краска не стиралась.

Одним словом, то было типичное жилище сельской интеллигенции довоенных лет, вернее, его идеал.

По обе стороны среднего окна висели два больших портрета в блестящих рамках. Один принадлежал, несомненно, хозяйке дома. Она выглядела значительно моложе, чем теперь, в белом платье с розой на груди. Со второго портрета глядел мужчина в военной форме. Взгляд у него был пронзительный и суровый, прямо-таки сверлящий. На воротничке — две шпалы.

Ната внесла кипящий самовар. Увидев, что я стою перед портретами, подошла ко мне. Она так посмотрела на снимок мужчины, будто видела его впервые.

— Это мой муж. Пропал без вести. Не знаю, даст о себе знать когда-нибудь или нет. Майор… Служил на румынской границе… Я рано потеряла родителей и жила у тетки в Луге, там мы и познакомились. Я училась в акушерской школе, а он — на курсах комсостава. В сороковом поженились. Когда началась война, я сюда переехала, это дом его отца. Дед и бабка до сих пор тут живут. Свекровь давно умерла, а свекор в партизаны ушел. Сейчас он в тылу врага.

— А какой он человек был? — спросил я, кивая на портрет.

— Строгий. Ревнивый, но справедливый и любил меня очень…

— Ревнивый? Значит, был повод?..

— Как сказать, — Ната пожала плечами, — наверное, был. Я молодая была, красивая, мужчинам нравилась, любила, когда за мной ухаживали…

Она налила мне самогону, лукаво улыбнулась и чокнулась.

— Будем здоровы, за наше знакомство. За дружбу! — уточнила она и опять улыбнулась.

Между нами завязался ничего не значащий разговор. Честно говоря, я все время думал о том, что же нас ждет с Натой в конце сегодняшнего вечера.

Графин был уже наполовину пуст. Ната пила наравне со мной и не пьянела. Я же порядком захмелел и сам это чувствовал.

Я смотрел на все еще не понятую мной женщину, и во мне крепла уверенность, что она безыскусственная и прямая натура, без хитрости и коварства.

В другое время эта уверенность, наверное, обрадовала бы меня, но сейчас почему-то не приносила ничего, кроме какого-то смутного беспокойства. Легкость, с которой мы познакомились, усиливала мои сомнения.

«В чем же все-таки дело?» — мучительно думал я и никак не мог прийти к определенному решению.

«Не похоже, чтобы она, попросту говоря, по мужику изголодалась, в поклонниках у нее не должно быть недостатка. Что ее тревожит, чего она добивается?» — раздумывал я, и чем дальше, тем больше остывал мой пыл.

— Уже поздно, — сказала Ната, — давайте спать. — И, не дожидаясь ответа, подошла к кровати. С молниеносной быстротой свернула два слоя перин, подхватила, как пушинку, и сложила на сундук, стоявший поодаль. Из подушек выбрала две попышнее, остальные перебросила на другую кровать. В каждом ее движении ощущалась сила и ловкость.

Я не без волнения наблюдал за ней.

Глядел, глядел и не выдержал, подошел и обнял за талию. К таким решительным действиям меня, конечно, война приучила. Уж и сам не знаю, как это получается: приглянется мне женщина, все равно, кто бы она ни была и какая бы ни была, руки сами к ней тянутся, чтобы обнять покрепче…