Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

…Вечерело, когда я остановил машину неподалеку от расположения моего бывшего полка, и дальше пошел пешком. Сердце мое беспокойно забилось.

Как жили здесь после моего ухода, вспоминают ли меня добрым словом, справляется ли со своими обязанностями подполковник?

Я шел к часовому и с минуты на минуту ждал его оклика. Но часовой даже не шелохнулся, не пытался вызвать дежурного.

— Почему не останавливаешь меня? — спросил я часового.

Тот улыбнулся.

— Я вас еще издали узнал, товарищ майор.

— Теперь я для вас чужой, и меня следует остановить!

— Вы никогда не будете для нас чужим, — часовой снова улыбнулся.

Я не смог возразить ему. У солдата своя логика. Каюсь, мне даже льстили слова часового, хоть я и понимал, что он нарушает устав.

Когда я приблизился к баракам, кажется, из третьей батареи кто-то выглянул и, видимо узнав меня, снова скрылся.

Не прошло и минуты, как вся третья батарея высыпала наружу.

Несколько человек бросилось мне навстречу. Сомнений быть не могло: здесь мне обрадовались. Кто-то из солдат побежал к офицерам сообщить о моем приезде, и немного погодя меня окружили офицеры, отовсюду посыпались вопросы. Какими близкими и родными были мне все эти люди!

Вскоре к нам присоединились бойцы первой. По тому, как все улыбались, жали мне руку, я убедился, что меня здесь помнят и любят.

Слух о том, что я приехал в полк, долетел и до самой крайней, четвертой батареи. И вскоре я был окружен плотным кольцом своих бывших подопечных. Мною овладело чувство, которое трудно высказать словами…

Я не смог сделать шагу, да и не хотел этого — я простоял бы так вечность, среди взволнованных, оживленных, взбудораженных ребят.

Кто знает, сколько писателей, сколько мыслителей бились над вопросом: что есть счастье? Во время этой встречи я убедился, да и теперь так считаю, что настоящее счастье — это когда чувствуешь связующую тебя с людьми добрую нить, когда глаза людей смотрят на тебя с любовью, с верой и уважением (ведь недаром говорится, что глаза — зеркало души). И их любовь не дарована тебе свыше, а завоевана тобой. Это — ростки любви, посеянные и взращенные тобою… Корень и в земле пробивается с трудом, а в душе человеческой — тем более!

Стоял я, окруженный кольцом однополчан, едва успевая отвечать на град вопросов, изредка бросая взгляд на домик, видневшийся на пригорке.

И вот я увидел серую папаху подполковника.

Он шел к нам быстрым шагом, застегивая на ходу шинель и о чем-то спрашивая встречавшихся ему на пути солдат. Вот он подошел к образовавшемуся вокруг меня людскому кольцу, но не смог прорвать его, чтоб пройти ко мне.

Это взбесило его еще больше. Оскорбленный невниманием к себе, он прикрикнул на одного, другого толкнул, третьего отшвырнул в сторону и наконец добрался до меня.

— Майор, — полушутя-полусурово обратился он ко мне, — как можно так откровенно нарушать установленный в нашем полку порядок?!

— Будто бы его порядок волнует, — насмешливо хихикнул кто-то.

Подполковник сделал вид, что не расслышал едких слов, повернулся к солдатам и приказал:

— А ну-ка, молодцы, возвращайтесь в свои подразделения и ни шагу оттуда.

Потом приказал разойтись и офицерам. Кольцо вокруг меня медленно распалось.

Я смотрел вслед неохотно расходившимся солдатам, и сердце мое переполнялось чувством, подобным тому, которое испытывает молодой отец, расставаясь с первенцем и видя его слезы.

Мы с Яхонтовым остались наедине.

Подполковник приблизился ко мне почти вплотную и хмуро произнес:

— Я прошу вас впредь не приходить сюда… Если ваше посещение будет так уж необходимо, тогда в первую очередь вам следует являться ко мне. К ним, — он указал рукой на батареи, — у вас нет никакого дела. Итак, договорились, к бойцам вы больше не придете?

— Почему? — спросил я и пристально посмотрел ему в глаза.

— Потому что вы дурно влияете на моих людей! Вы здесь цацкались, вот они и хотят, чтоб я к ним относился так же, но, извините, я до этого не опущусь! Наоборот, я безжалостно истреблю все бесшабашное, панибратское… одним словом, не приходите сюда, иначе…

Я не стерпел и, как мальчишка, созорничал:

— Иначе — что?

— Иначе я буду вынужден отдать приказ о том, чтобы вас не впускали в расположение полка. До свидания, — и он протянул мне руку.

— Я не могу вам этого обещать.

— Почему? — грозно спросил он и убрал протянутую руку.

— Служебные обязанности вынудят меня часто наведываться к вам.

— Служебные?!

— Да, служебные.

— Может быть, вас назначили фельдкурьером штаба, чтоб приносить нам корреспонденцию? — спросил он насмешливо.

— Нет. Меня назначили начальником штаба артиллерии, — ответил я и теперь сам посмотрел на него с усмешкой.

— Я не шучу с вами, товарищ майор.

— И я не шучу, товарищ подполковник!

Яхонтов посмотрел на меня внимательно. Я заметил, что он слегка растерялся.

— Пожалуйста, — я протянул ему удостоверение, отпечатанное на толстой синей бумаге. В нем было сказано, что предъявитель сего документа, такой-то и такой-то, действительно является начальником штаба артиллерии Н-ской армии. Документ подписал один из известнейших советских военачальников, которого понизили за какую-то погрешность и теперь он был командующим нашей армии.

Подполковник пробежал глазами документ с поспешностью, которой я не ожидал от него, повертел в руке бумажку, осторожно сложил ее так же, как она была сложена (я заметил, что руки у него дрожали), вернул мне и, пристукнув каблуками, хрипло произнес:

— В таком случае — к вашим услугам! — Он проглотил слюну, должно быть, от досады у него пересохло в горле, и тихо, добавил: — Прошу!

Подполковник отступил шаг назад, пропустил меня вперед и покорно пошел следом за мной.

Несколько минут мы шли молча, я замедлил шаг, чтоб идти рядом с ним, и что-то спросил, желая хоть как-то нарушить молчание, подбодрить его, но подполковник был так ошеломлен, что никак не мог прийти в себя.

И снова, идя бок о бок, мы молчали.

Яхонтов внешне изменился к лучшему. Выглядел бодрее и моложе и даже чуть-чуть пополнел.

«Наверное, его ушлый сержант заботится о том, чтобы он хорошо питался», — подумал я, и мне стало неловко за подполковника. С детства я ненавидел обжор, подвластных лишь одному стремлению — наесться до отвала. А Яхонтов, как мне казалось, относился именно к этой категории людей.

Невольно я сравнил его со своими друзьями, пережившими ленинградскую блокаду, и был рад, что не мог вспомнить ни одного случая, в котором проявилась бы их жадность, хотя все мы отлично знали, что значит пережить блокаду. И не помнил я, когда кто-то из моих друзей использовал бы свое служебное положение, чтобы лишний раз набить желудок.