Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

Значит, меня уложили на носилки и теперь, наверное, несут в госпиталь. Я почувствовал неописуемую радость: меня не оставили, обо мне позаботились.

Надежда птицей забилась в груди. Я хотел поблагодарить тех, кто нес меня, но язык мне не подчинялся.

Мне показалось, что я застонал. Перед глазами снова поплыли кровавые круги, такие, как давеча в окопе. Что-то тяжелое навалилось на меня, и я впал в глубокий сон.

Среди ночи я проснулся. С трудом огляделся.

Прямо напротив виднелся столб, на котором висела керосиновая лампа, похожая на шахтерскую «летучую мышь». Видимо, я лежал в палатке.

Ко мне подошла женщина в белом халате и положила на голову что-то холодное. Рука ли это была или мокрая марля, но мне стало очень приятно. Вскоре сознание снова покинуло меня.

Кто-то разговаривал возле моей постели. Из всей беседы только одно слово засело в моей памяти — «гангрена». Я знал, что такое гангрена, моему соседу по ее милости отрезали ногу.

«К черту, пусть отрезают! Лишь бы я жил… Пусть даже обе режут, если надо… Да, да, если это необходимо… И даже руку… Только бы жить… Жить…»

Я хочу подбодрить врачей, сказать им, чтоб они не боялись, я все вынесу, все… И не буду в обиде на них, как некоторые, наоборот, буду благодарен и никогда не стану роптать. Но я не в силах вымолвить слова, даже открыть глаза…

Иногда казалось, что кто-то куда-то ведет меня.

Я очутился где-то, где было очень светло и ясно, потом у меня вдруг жутко заболело бедро, до того сильно, что мне захотелось кричать… Не знаю, кричал я или нет…

Трудно сказать, сколько прошло дней с тех пор, как меня ранило. Когда я открыл глаза, то я увидел склоненное над собой морщинистое лицо женщины. На лбу у нее были такие же морщинки, как у моей бабушки, и глаза были такие же ласковые.

— Не бойтесь, скоро будете здоровы, — сказала мне женщина.

Знала бы она, какую неописуемую радость, какую надежду зажгла этими словами в моем сердце!

Значит, я спасен! Я хотел сказать этой доброй старушке, что не боюсь вовсе, но у меня не было сил.

…Да, но я ведь и не помню, как все произошло.

Как не помню! Я был ранен в своем окопе и упал… Да… упал… Интересно, почему смешались в памяти все эти картины?

…Я в Арадети, у моих друзей Ишхнели.

Потом меня с моим другом пригласили в деревню Саголашени.

Саголашенцы не дали нам вздохнуть, вино лилось рекой, а я, чтоб выглядеть молодцом, все пил и пил. Да, конечно, я перепил многих, но и мне пришлось несладко.

С трудом добрался я до отведенной мне комнаты и прислонился к стене возле окна. Сознание мое то обволакивалось туманом, то прояснялось. Я и не понял, когда и как опрокинулся навзничь… Я пришел в себя только тогда, когда больно ударился о земляной пол. Помню, я удивился. Уперся рукой и попытался привстать, но не смог сладить с отяжелевшим, как свинцом, налившимся телом. И снова упал. Не знаю, сколько я валялся на прохладном и сыром полу. Наконец кто-то помог мне, кажется, и тот был пьян, но меньше. Поднял меня, довел до постели.

Едва коснувшись постели коленом, я упал на нее как подкошенный. Переворачиваясь, я подвернул под себя правую руку, хотел ее высвободить, но у меня не было сил сделать это.

И голова у меня как-то неестественно скривилась. Я пытался вернуть ей нормальное положение, но тщетно. Наконец я кое-как высвободил руку, лег поудобнее. Мне казалось, на это понадобилась целая вечность. Как только я выпрямился в постели, как только почувствовал облегчение, вмиг впал в глубокий сон.

В жизни так и бывает: только находишь выход из положения и становится легче, из памяти вычеркиваются перенесенные трудности и невзгоды…

…Я и сейчас испытывал чувство успокоения, ибо знал, что остался жив, ничего другого уже не помнил. Сколько ни пытался, никак не смог вспомнить, что было после того, как я смочил платок одеколоном, чтобы протереть руки и лицо, и окоп заалел от того проклятого взрыва.

Помнил, что упал, что комья черной рыхлой земли взлетели к небу — и больше ничего…

Я хотел восстановить те мгновения, когда меня ранило, вспомнить, что чувствовал первую боль, но почему-то мне представлялось только, как я опьянел в Саголашени, а желание лечь поудобнее, выпрямиться в постели заслоняло, затмевало собой все.

Три недели понадобилось на то, чтоб я немного пришел в себя.

Старая медсестра, которая напомнила мне мою бабушку, неторопливо, по-волжски окая, рассказала мне про мою борьбу со смертью, про визит генерала Крюкова и о том, что врачи спасли меня с помощью какого-то чудодейственного лекарства…

От нее я узнал, что осколок снаряда раздробил мне бедро, повредил тазобедренный сустав… Я чуть было не истек кровью, но мне вовремя сделали переливание.

Два месяца спустя я смог встать и передвигаться с помощью костыля. С этих пор дни потекли для меня интереснее, я включился в круговорот госпитальной жизни.

Кого только не встретишь в госпитале, чего только здесь не услышишь… Я узнал много такого, о чем на фронте, конечно, никогда не узнал бы.

Каждый день мы узнавали о новых назначениях.

Но еще чаще вспоминали, кто что знает о погибших товарищах и командирах.

И вот однажды среди погибших назвали человека, к которому я испытывал особенно теплое чувство. От живого свидетеля узнал я, что во время атаки немцев геройски пал начальник политуправления армии полковник Чуднов.

Я и сегодня не могу забыть этого сурового, но благородного человека, словно воочию вижу Чуднова.

…Госпиталь и в самом деле удивительный мир, а раненые — неиссякаемый источник для наблюдений и впечатлений. Но это уже другая тема, и об этом я расскажу, наверное, в другой раз…

— Майора Хведурели ожидают в красном уголке, — услышал я однажды, когда играл в домино с товарищами по палате.

Я тотчас передал костяшки другому и, насколько мог, быстро спустился на второй этаж…

За столом сидел незнакомый мне капитан. Он кивнул мне головой, но не встал.

Я удивился.

Мне сразу же не понравился пристальный взгляд его бутылочного цвета глаз, плотно сжатые губы и одутловатые щеки.

Фуражка его лежала на столе. И это мне тоже не понравилось. Не люблю, когда шапки кладут на стол.

— Чем могу служить? — Я с трудом присел на стул.

— Наоборот, это я должен служить вам, — и капитан натянуто улыбнулся. У него были пожелтевшие зубы, на передних стальных зубах виднелся белый налет.

— Я слушаю вас, — нетерпеливо и, кажется, несколько резко сказал я.

Капитан, опершись о стол, приблизил ко мне лицо, заглянул в глаза, видимо желая узнать, какое впечатление произведут его слова, и с той же натянутой улыбкой проговорил:

— Я следователь прокуратуры Восьмой армии Волков… Вот мое удостоверение, — он показал мне какую-то книжку.