Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

Нам открыл пожилой, очень худой мужчина с накинутым на плечи старым английским пледом и в черной академической шапочке на голове. Он сперва как будто не поверил глазам, отступил на шаг, поднес ладонь к глазам, потом всплеснул руками и, обхватив руками голову Тамары, трижды ее поцеловал.

Дверь в комнату осталась открытой, и я, невольно взглянув туда, удивился обилию картин на стенах.

— Это известный художник Суровцев, — шепнула мне Тамара.

В конце темного коридора на пороге другой комнаты стоял высокий сутулый старик с пышной седой бородой и густыми бровями, с золотым пенсне на носу и напряженно вглядывался в темноту.

— Папочка, ты меня не узнаешь?

Старик, качаясь, сделал два поспешных шага и наверняка упал бы, если бы не Тамара. Она стремглав бросилась к нему и поддержала за талию.

— Моя девочка, родная моя, господи, какое счастье, — старик распахнул объятия, прижал Тамару к груди.

Они долго стояли обнявшись. Старик дрожащей рукой поглаживал дочь по плечу.

Я почувствовал себя лишним, незваным свидетелем встречи близких людей. Из неловкого положения меня вывела Тамара.

— Папа, это мой товарищ, майор Хведурели, знакомься.

— Очень приятно, — засуетился старик и быстро протянул мне свою стариковскую костлявую руку. — Прошу вас, — повторял он, отступая назад и приглашая меня в комнату.

Он шел впереди нас нетвердой походкой, склонив набок седую голову, сгорбленный, неловко размахивая длинными руками.

Мне хотелось поддержать его, но, взглянув на Тамару, я отказался от этой мысли, поняв, что она в любую минуту готова подхватить старика. На лице ее отражалась материнская забота, настороженность женщины, следующей за своим ребенком, который делает первые шаги. На душе у меня потеплело: я знал немало равнодушных сыновей и дочерей, стыдившихся старости и немощи своих родителей.

— Бедный отец, как он постарел и ослаб! — со вздохом шепнула мне Тамара.

Посреди комнаты старик остановился и, едва Тамара приблизилась к нему, снова заключил ее в объятия.

Я подошел к окну. Дом стоял на берегу канала, ведущего к Финскому заливу. Слева виднелось Смоленское кладбище. Покосившиеся кресты и заросшие травой могилы говорили о том, что живым было сейчас не до мертвых.

Когда я обернулся, старик все еще обнимал Тамару, прижавшись своей бородатой щекой к ее голове, и что-то шептал. Вероятно, молитву, заученную в раннем детстве…

Он извинился передо мной и пригласил в соседнюю комнату: там теплее, сказал он, позавчера печка топилась.

— Это Тамарина комната, — с особой нежностью пояснил он, когда мы вошли в маленькую соседнюю комнату. — Она здесь выросла. — Он притянул к себе лицо дочери и бережно поцеловал в глаза.

— Что это, дочка? — старик держал на ладони волнистую прядь волос.

— Старею, отец! Видишь, седина…

Старик тяжело вздохнул и опустился в глубокое кресло.

Тамара под каким-то предлогом оставила нас вдвоем. Старик молчал, утомленный пережитым волнением.

Я озирался по сторонам.

Слева от двери стояла большая старинная кровать орехового дерева. Над кроватью висел выполненный акварелью большой портрет женщины в золоченой рамке. Лицо женщины очень напоминало Тамару. Противоположная стена была сплошь завешана фотографиями в рамках.

Я обратил внимание на фото интересного молодого мужчины в форме дореволюционного инженера. Пышноусый красавец в фуражке с кокардой смотрел немного удивленно и пристально.

У третьей стены стоял старинный резной комод с богатой инкрустацией. Над комодом висела фотография маленькой девочки в белом платьице, с плетеной цветочной корзинкой в одной руке и соломенной шляпкой с бантом — в другой. В девочке нетрудно было узнать Тамару…

— Давно никто не разглядывал так внимательно эти фотографии, — услышал я голос старика. Откинувшись на спинку кресла, он наблюдал за мной с доброй улыбкой.

Видимо, старик сильно истосковался по людям, поэтому я легко завязал с ним беседу.

Он охотно рассказывал и внимательно слушал. Совмещать в себе эти два качества удается немногим. Тамара несколько раз заглядывала к нам и, явно довольная, убегала на кухню.

Старик рассказал мне, что до революции он был инженером-землеустроителем и одно время работал в Грузии землемером.

— Тогда мы были в большой цене, — улыбаясь, рассказывал он, — каждый старался перетянуть нас на свою сторону. Недобросовестный человек мог хорошо нажиться на этом. Ведь в старину тяжбы из-за земли велись бесконечно. Я всегда держал сторону правого. Из-за этого некий Георгий Амилахвари, который жил около Гори, в селении Отарашени, чуть было на тот свет меня не отправил: подкупил чеченцев, чтобы убили меня… Где я только не был! И у князей Эристави-Ксанских, и во владениях Сацициано, и у боржомских Авалишвили, и у квишхетских Сумбаташвили, и у Дадиани, и у Гуриели, помню и Церетели, и Шервашидзе, и Чолокашвили… Интересных людей знавал, за одним столом с ними сиживал, хлеб-соль вкушал… Должен вам сказать, что считаю грузин достойнейшим народом…

Есть у меня одна слабость: стоит кому-то выразить любовь к моему родному краю, как я таю и готов расцеловать этого человека.

Вот и сейчас, когда старик с увлечением и нескрываемой симпатией говорил о моих родных местах, таких далеких и желанных, я чувствовал, что этот посторонний человек становится мне близким и родным…

Чего мы только с ним не вспоминали: тушинский сыр «со слезой», сладкий кумисский инжир, янтарные гроздья винограда «будешури», знаменитые мцхетские пирожки и, конечно, не забыли про три прекрасных грузинских города: солнечный Тбилиси, утопающий в розах Кутаиси и белый, словно лебедь, Батуми…

Но должен признаться, что наши воспоминания носили в основном «гастрономический характер», так не вязавшийся с условиями блокадного Ленинграда. Не было воды, света, дров…

За это время Тамара приготовила ужин: тонкие ломти черного хлеба, немного сала, банку американских консервов и поллитра водки.

С невыразимой радостью взирал я на крахмальную скатерть (не простыню, а настоящую узорчатую скатерть с бахромой!), на белоснежные салфетки в старинных серебряных кольцах, на вилки и ножи с вензелями, которые после военторговских алюминиевых вилок, гнущихся при малейшем нажатии, показались мне непривычно тяжелыми.

Стол был сервирован кузнецовским фарфором, хрусталем, в большой лепной китайской вазе стояла ветвь калины с красными ягодами, и мне стало казаться, что все это происходит во сне…

Тамара внимательно прислушивалась к нашей беседе, и лицо ее освещала нежная, ласковая улыбка, которую я впервые заметил, когда она была в гостях у своих коллег.

И если бы не одна горькая для меня деталь, я мог считать себя в тот день счастливейшим из смертных…