Георгий Цицишвили - Любовь поры кровавых дождей

— Юстин Ивлианович! — вскричала Анюта. — Наш любимый учитель! А Нина Георгиевна — его правая рука, она с двадцать седьмого года с ним работает…

— Да здравствует великий Джанелидзе! — крикнула Варвара Семеновна, и все одним духом выпили этот тост стоя.

— А вы знаете профессора Джанелидзе? — обратилась ко мне Нина Георгиевна.

Еще не очнувшись от своих мыслей, я почти машинально ответил:

— Как же, знаю. Мы с ним соседи, в Тбилиси на одной улице живем…

После моего ответа за столом воцарилось неловкое молчание.

У всех стали какие-то отчужденные лица. А Нина Георгиевна, бросив на меня короткий настороженный взгляд, принялась отстукивать пальцами нервную дробь.

Я понял, что совершил какую-то оплошность, но какую?!

«Профессор Джанелидзе, — нервно думал я, — действительно живет неподалеку от нас, на Вардисубанской улице, знаком с моим отцом, они всегда при встрече раскланиваются друг с другом. Так что все равно. Чего же они надулись?»

Правда, у меня было маленькое сомнение: до войны я часто путал хирурга профессора Юстина Ивлиановича Джанелидзе с геологом профессором Александром Илларионовичем Джанелидзе. Первого я не знал, а второй действительно был нашим соседом.

Теперь мне кажется невероятным, что можно было путать хирурга и геолога. Но в молодости, когда сознание еще недисциплинированное, внешнее, поверхностное часто запоминается лучше глубинной сути.

…Молчание за столом затягивалось. Роза не выдержала и спросила с присущим ей коварством:

— Насколько мне известно, товарищ майор, профессор Джанелидзе никогда в Тбилиси не жил. Верно, Нина Георгиевна?

— Никогда! — так горячо подтвердила та, словно делала кому-то выговор.

«Вот так история! — подумал я, ужасно сконфузившись. — К черту всех Джанелидзе, будь они трижды прокляты!» — решил я в сердцах, хотя ни замечательный геолог, ни замечательный хирург, о котором столь почтительно говорили мои собеседницы, ни в чем не были повинны. Но все равно я чувствовал, что начинаю их ненавидеть.

Беляевой, видимо, тоже не понравилась моя промашка.

Это рассердило и распалило меня еще больше. Водка подогревала мое раздражение.

«Большое дело! — утешал я себя с самонадеянностью молодого офицера, привыкшего к безоговорочному послушанию подчиненных. — Уж не думают ли они, что я горжусь знакомством с этим Джанелидзе? Тоже мне, профессор! Да таких профессоров кислых щей на свете тысячи!»

Не знаю почему, но в ту пору жизни титул профессора не только не вызывал у меня особого почтения, а скорее наоборот. Как и многие военные, я пренебрежительно относился к гражданской профессуре.

Я решил немедленно объяснить женщинам, что отнюдь не жажду быть соседом какого-то жалкого профессора, ибо вовсе не считаю его персоной, знакомством с которой можно было бы гордиться…

Когда мы опустошили вторую бутылку, Роза встала и принесла третью. Она с таким видом несла этот «неприкосновенный запас», словно жертвовала ради нас водой бессмертия.

После третьей бутылки я почувствовал себя более уверенным и решил вернуться к этому злополучному профессору Джанелидзе, ненависть к которому у меня еще больше увеличилась.

Я встал и начал «речь». Довольно пренебрежительно о нем отозвавшись, я начал доказывать, что мне, собственно, нет никакого дела ни до профессора, ни до места его жительства, ни до его деятельности — и все в таком духе, как вдруг Нина Георгиевна вскочила, в ярости хлопнула дрожащей рукой по столу и так закричала, что я от удивления рот разинул: неужели это та самая интеллигентная женщина, которая только что так мило со мной беседовала?

— Как вы смеете в нашем присутствии так фамильярно… так… так неуважительно отзываться о человеке, которого боготворит весь… — она запнулась, подыскивая нужное слово, — вся хирургия, весь медицинский мир, вся наша общественность… Знаете ли вы, что Джанелидзе — гениальный хирург! Это современный Пирогов, это волшебник, бог хирургии.

Но самое интересное то, что со мной произошло нечто трудновообразимое, я никогда не смог бы себе это представить: чем громче кричала Нина Георгиевна, тем меньше я на нее обижался. Более того, меня охватывала искренняя радость и гордость за моего соотечественника, которого так глубоко почитают эти суровые, бесконечно преданные своему делу люди…

Я хранил молчание и про себя радовался горячности и гневу Нины Георгиевны. Мне хотелось лишь одного: как бы поискреннее, поточнее, поизящнее выразить свое восхищение ее прямотой и принципиальностью.

Одно было досадно: когда меня хвалили, Тамары не было с нами, а теперь, когда меня бранят, она тут как тут!

«Интересно, — подумал я, — обидно ей за меня или нет?» Я поднял голову и неожиданно встретился с ее сочувствующим взглядом: значит, она наблюдала за мной! Но она в тот же миг отвернулась с самым беззаботным видом.

«Ей обидно!» — заключил я и тотчас приободрился. Теперь я знал, что мне делать. Напряжение, не отпускавшее меня все это время, неожиданно спало, и я ощутил невероятное облегчение.

Я подскочил к Нине Георгиевне, схватил ее короткопалую веснушчатую руку и неожиданно для всех прижался к ней губами.

— Господи боже мой! — всплеснула руками Варвара Семеновна. — Это либо удивительный лицемер, либо… — Она не договорила, что «либо».

— Я не понимаю, чему он радуется! — пожала плечами Роза.

— Истине! — провозгласила Анюта и, выпустив струю табачного дыма, назидательно проговорила: — Этим отличается подлец от честного человека: если человек радуется правде даже в том случае, когда эта правда говорит не в его пользу, значит, он настоящий человек, если обижается…

Нина Георгиевна не дала ей закончить, стукнула кулаком по столу и громогласно заключила:

— Анюта права: если человек не обижается на правду, значит, он человек, если обижается… — Она задумалась, подыскивая нужное слово, и внезапно выпалила: — Дерьмо! — И расхохоталась по-мужски громко, хрипло, раскатисто.

— А коли так, — радостно подхватила Анюта, — давайте выпьем за всех настоящих людей!

Воспользовавшись всеобщим оживлением, я снова украдкой взглянул на Тамару. Она сидела молча, скрестив на груди руки, и улыбалась.

Будь проклята извечная мужская самонадеянность, но, ей-богу, мне показалось, что ее нежная улыбка адресована мне.

— Анюта, — сладко протянула Роза, — если так легко распознать человека, как же ты в Сергее ошиблась?

— Роза! — сурово воскликнула Нина Георгиевна, еще раз стукнув кулаком по столу.

Роза, увидев, что на этот раз с ней не шутят, коротко хохотнула и затихла. Она была довольна, ибо успела все-таки укусить подругу.

— Майор, — примирительным тоном обратилась ко мне Нина Георгиевна, — никогда не надо судить о людях, которых не знаешь. И для чего понадобилась вам эта нелепая ложь о знакомстве с Юстином Ивлиановичем?