Рудольф Бершадский - Смерть считать недействительной [Сборник]

Героев-панфиловцев, в черные дни наступления гитлеровцев на Москву отразивших у разъезда Дубосеково атаку немецких танков, было двадцать восемь. Всему миру известно, что их было двадцать восемь. Двадцать восьмого ноября 1941 года (даже день месяца совпал с их числом!) о них услышал весь советский народ. Они погибли до единого, но не пропустили к Москве врага. Помните сделавшиеся историческими вдохновившие их слова политрука Диева-Клочкова: «Отступать некуда, позади — Москва!»? И они стали насмерть…

Дольше всех из этих героев оставался в живых связной командира роты Натаров, который из-за специфики своей должности лучше остальных мог воспроизвести картину беспримерного боя.

Изобретательный и столь же безжалостный во всем, что только на пользу его газете, журналист и писатель Александр Кривицкий встретил Натарова — за считанные часы до кончины того — в госпитале, куда Натарова доставили со смертельным ранением. Кривицкий интервьюировал его, пока не записал все, что Натаров был способен рассказать.

Даже Сталина потрясла эта драматическая схватка: рота, вооруженная одними бутылками с зажигательной жидкостью, против лавины танков!..

Панфиловцы сразу стали бронзой, легендой, мрамором. Двадцать восемь, поименно. Из блокнота Кривицкого, записавшего их фамилии и имена со слов то и дело терявшего сознание Натарова, они перешли прямо в бессмертие.

Впрочем, когда спустя некоторое время в нашу среду — военных журналистов — приполз слушок, что погибло их не двадцать восемь, а меньше (не то двадцать шесть, не то двадцать пять), кое-кто, вместо того чтобы обрадоваться столь понятной в тех обстоятельствах ошибке Натарова или Кривицкого, впал в расстройство:

— Что ж это такое! Всему миру объявили: двадцать восемь, а теперь выходит, неизвестно сколько! Может, вообще лучше промолчать? — И особенно веско добавляли: — С государственной точки зрения лучше!..

И все-таки осенью сорок второго года, спустя примерно год после подвига двадцати восьми, к нам, в штаб Калининского фронта, доставили направлявшихся в Панфиловскую дивизию, входившую тогда в войска фронта, двоих чудом уцелевших из этих двадцати восьми: Васильева и Шемякина. Их везли к панфиловцам, чтобы вручить орден Ленина и Золотую Звезду Героя.

В конце концов надо было вручить им награды, уж коли случилось так, что они живы! Правда, это старались сделать как можно незаметней…

Такое отношение к уцелевшим героям в известной мере проявилось даже в том, что об их пребывании известили не всех находившихся в штабе газетчиков. Кто узнал — ладно, а кто нет — еще лучше! Но и тех газетчиков, которых все же известили, предупредили строго-настрого: до особого распоряжения не давать в газеты ни строчки об этих героях и уж тем более о том, что они живы!

Кстати, это предупреждение обладало, оказывается, магической силой. Даже теперь, спустя двадцать лет, оно продолжает действовать! Чем иным можно объяснить, что А. Кривицкий, возвращаясь в конце 1962 года в своих воспоминаниях в журнале «Знамя» к тому, как он писал первую корреспонденцию о двадцати восьми панфиловцах, вновь не пишет, что, к счастью, погибли не все двадцать восемь! Он не пишет ни слова, что живы Васильев и Шемякин, что жив, возможно, еще кто-нибудь из двадцати восьми. Как добровольный несменяемый часовой, он стал на посту у легендарного числа: «двадцать восемь погибших». Но разве не пора уже понять, что не только не грешно, — наоборот, нельзя нам не радоваться, если погибли не все двадцать восемь, а меньше; что такие «ошибки» могли вызывать раздражение лишь у людей, которым был дорог не народ, а исключительно собственный престиж: ежели двадцать восемь, значит, двадцать восемь, и кто осмелится это опровергать, пусть покрепче призадумается, во что ему это может обойтись… Но это так, к слову…

Материалов о пресс-конференции Васильева и Шемякина в штабе Калининского фронта (а она все-таки была кое-как проведена), насколько мне известно, никто из присутствовавших на ней газетчиков никогда и нигде не публиковал. Думаю, что это стоит сделать хотя бы сейчас: лучше поздно, чем никогда.

Я на конференцию опоздал: не был извещен о ней вовремя. Поэтому не застал уже беседы с товарищем Шемякиным, разговор шел со вторым панфиловцем — товарищем Васильевым. Это был совершенно неприметный внешне человек, среднего росточка, лет тридцати-тридцати пяти, с широко расставленными маленькими глазами, с рассеченной — должно быть, осколком — верхней губой, открывавшей челюсть, в которой не хватало нескольких передних зубов. Он смотрел на всех нас — нас было человек шесть-семь — недоверчиво, подозрительно, словно непрерывно ждал от каждого из нас подвоха, отвечал на все с раздражением и только, казалось, искал повода, чтобы вообще прекратить наши вопросы.

Сами понимаете, это не очень располагало к тому, чтобы стремиться продолжать беседу с ним. Но вместе с тем это задевало нашу профессиональную гордость: неужели мы не сумеем заставить его рассказать все, что нас интересует?!

История, как он узнал о том, что он — Герой, и что этому предшествовало, была невыразимо трогательной, до наивности простой и, однако, совершенно фантастической. Она раскрывалась перед нами постепенно, и, чем дальше, тем из наших душ все больше испарялась обида на этого человека за то, как он несправедливо расценивал наши вопросы. Пожалуй, всади любого из нас в его шкуру, мы бы тоже не ангельски вели себя на пресс-конференции!

Бой двадцати восьми панфиловцев происходил 16 ноября.

Да, он принимал в нем участие, отвечал он нам. Командиром их дивизии был генерал Панфилов, — это он тоже знал. Панфилов выезжал вместе с ними еще из Алма-Аты, он видел его там на перроне.

— Ну а что вы испытали, — торопили мы его, — когда услыхали знаменитые слова политрука Диева-Клочкова: «Отступать некуда, позади — Москва!»?

Васильев сердито смотрел на нас.

— Спрашиваете, а что — сами не понимаете! Как же я мог слышать политрука, когда он во-о-он где был, — Васильев широко махнул одной рукой, — а я там, — при этом он махнул другой, убежденный, что из этого объяснения мы совершенно точно представим себе и расположение их роты и местонахождение окопа политрука.

— Да, но говорил политрук такие слова, — настаивали мы, — или нет? Вообще? Не только вам?

— Ну что вы пристаете: «говорил? говорил?» Наверно, говорил, раз вы спрашиваете! Но я ж вам уже три раза сказал: я в голову контуженный, как я мог все запомнить!

Действительно, Васильев 16 ноября, почти в самом конце боя, был тяжело ранен и контужен и очнулся только через восемь или девять дней, чуть ли не за двести километров от Дубосекова, в городе Орехово-Зуево, в эвакогоспитале, готовившем раненых к отправке в глубокий тыл. Документов при нем не оказалось, они, как он объяснил, остались в шинели, а шинели на нем не было; его спросили номер его дивизии, полка — все, как положено, — чтобы занести это в эвакуационную карту «ранбольного», но он не смог ничего этого ответить: помнил номер только своего взвода и отделения.