Рудольф Бершадский - Смерть считать недействительной [Сборник]

Чернов решительно встряхивает головой, делая вид, что не расслышал вопроса о сыне.

— Так-то, товарищи… В общем, как говорится: век живи — век учись…

Чернов вернулся на КП, когда здесь давно уже пообедали. Хлебая подогретые щи, он одновременно просматривал свежие газеты. Но все их ему прочесть не удалось — на 17.00 он назначил совещание парторгов, и уже стучались в дверь первые: Столбухин и Перов. Опять, как всегда, часть газет оставалась на ночь…

Чернов посмотрел на часы, на Столбухина и Перова. Ничего не скажешь: точны парторги. Но что это: оба небриты?

Чернов кличет вестового:

— А ну, товарищ солдат, на носочках: парикмахера сюда!

Столбухин и Перов, оба одновременно, хватаются за щеки, как будто у них обоих сразу заныли зубы.

— Товарищ подполковник, мы просто не успели…

— А я ничего и не говорю. Даже сочувствую.

Парикмахер торопливо скоблит Перова: время идет, скоро стрелка сравняется с двенадцатью, тогда хоть на пол бороде бросай!

Все, приходящие на совещание, сперва недоуменно глядят на необычную для совещания картину, а затем приглушенно смеются, радуясь, что сами бриты.

Улыбается и Чернов. Он знает — он добился своего. Парторги еще ревностней, чем раньше, будут теперь биться за опрятность всех солдат без исключения. А разве это мелочь? Разве мелочью было то, когда он лютой зимой (полк стоял в лесу, размещался в землянках) чуть ли не ежедневно выстраивал бойцов: шея вымыта, уши чистые? Нет, это не мелочь, если нет вшивости в полку во время войны в разоренных дотла местах! Это не мелочь, если обмороженных за такую страшную зиму на весь полк раз-два и обчелся, да и то за счет преимущественно трех суток, когда полк лежал на снегу в окружении. Не существует мелочей для политработника, если они касаются жизни человека!

…Гнедая кобыла снова везет меня и Кузнецова, но дорога совсем уж раскисла, и большей частью мы не едем на санях, а оба идем им вслед. Кузнецов перестал понукать животину даже для порядка: все равно бесполезно.

Изредка в тишину поля врывается свист снаряда. Это немцы, обозленные, что сегодня поутру наши артиллеристы со второго выстрела накрыли их колонну на марше, стараются нащупать пушечную батарею. Из воронок густо валит пар от тающей земли. Совсем весна, пахать пора бы!..

Неожиданно с нашей стороны раздается залп трех орудий, и гитлеровцы смолкают.

Кузнецов некоторое время чутко прислушивается, а затем удовлетворенно произносит:

— Накрыли! — и вытирает пот, обильно покрывающий лоб под жаркой меховой шапкой.

Через несколько минут, вне всякой связи с предыдущим, он спрашивает меня:

— Ну как, познакомились с нашим комиссаром?

— Познакомился, — отвечаю я.

— Вот я и говорю: поискать такого! Был у меня и Цыпленкова случай однажды с ним. Не рассказывали вам?

— Нет. Какой случай?

— А когда наш полк в окружение попал. Цыпленков, значит, повар у нас. Наверно, видали: рыжий, мордастый. Ну, как посмотрите, так сразу видно: повар… — Я не стал прерывать Кузнецова: повара как раз чаще всего тощи, как кощеи. — И вот я говорю ему тогда: «Цыпленков, а Цыпленком! Комиссар уже сколько времени ничего не ел, это непорядок». А комиссар не с нами был — он с командиром полка КП вперед выдвинули, а нам приказали сзади оставаться.

Ну Цыпленков, конечно, соглашается: непорядок, это факт. Но возможно ль пройти к КП, нет ли — неизвестно. Потому что немцы и промеж батальонов вклинились.

Берем мы тогда котелки, я — один, Цыпленков — другой, и идем. Идем, идем, доходим до хуторка одного разваленного, вдруг по нас гитлер какой-то, проклятый, из-за дома стреляет. Из автомата. Ну что ты будешь делать!.. А главное, обидно — суп. Комиссар сутки не ел, Цыпленков ему последнее налил, разольем — больше горячего не достать. Вот ведь как…

Поставили мы котелки на землю поосторожнее и поползли к гаду. Подползаю, вижу — у него автомат заело. Колбасится, вражина, затвором дергает. Я, конечно, дожидаться не стал — как тюкну его прикладом! Порядок…

Являемся после этого на КП, докладываю комиссару: «Так и так, товарищ старший батальонный комиссар, кушать надо». А он смотрит на меня, как будто не понимает, кто я и откуда. Правда, и то сказать, горячка на КП такая была, что и вспомнить страшно. Фашист нас в кольце держит, а у нас уже по десять патронов на винтовку осталось… Так вот, смотрит на меня комиссар, а потом даже рассердился: «Зачем, — говорит, — явились? Кто вам позволил соваться сюда? Не нужен мне суп!»

Стою я перед комиссаром как полагается, и хоть вроде прав он, а все ж таки мне обидно. Верно?

Я согласился: действительно, и мне было бы на его месте обидно. Но Кузнецов вдруг хитро подмигнул мне:

— А я говорю: плохо вы нашего комиссара знаете! Слушайте дальше. Ругает он, значит, нас с Цыпленковым, сердится. Цыпленков, как все рыжие, сразу краской до ушей покрылся. Но замечает на мне комиссар немецкий автомат. «Что за автомат?» — спрашивает. Строго так… Я отвечаю: «А это, когда мы котелки в снег ставили, немца убивали. Потом, конечно, котелки обратно достали, но только вам горячая пища без надобности… А автомат — с немца…» Зовет тут комиссар командира полка, говорит: «Давай-ка, Фролыч, суп есть, ты еще такого не едал ни в жисть!» И сам ест и нахваливает: «Ну и супец, всем супам суп!» А суп какой? Известно — холодный…

Ай да Кузнецов, ай да молчальник! Этот его рассказ действительно стоит запомнить. Но Кузнецов еще не кончил, он по-прежнему полон мыслями о Чернове.

— Вот я и говорю. Чем он человека к себе располагает? Тем, что душу открытой держит. Понятно?

— Понятно! — с охотой отвечаю я. И вскользь спрашиваю: — А, кстати, вы не знаете: у него большой сын уже?

— Сын? — Кузнецов задумывается, затем в некотором смущении отвечает: — Я, правду, сказать, даже не знаю: женат ли наш комиссар? Сам он — факт — про каждого в толку знает: и женат ли, и про детей. А про него я как-то не думал, без внимания мне это…

Кузнецов еще несколько шагов идет в раздумье над моим вопросом, но где же сыскать ответ, если не знаешь его? И Кузнецов отламывает ветку у ели и сосредоточенно принимается очищать ее от хвои. Неизвестно, зачем ему это нужно.

Кобыла наша немного отдохнула. Мы снова усаживаемся в сани, устраиваемся поудобней. Кузнецов лихо стегает лошаденку голой еловой веткой:

— Ну ты, лодырь! Н-но!

Мы тащимся по окончательно раскисшему проселку дальше. Нескоро еще Чернов встретится с сыном…

1942

Я помню, как сейчас, первые месяцы войны, август сорок первого года. В районе Усть-Луги не спеша движусь через светлую сосновую рощицу, напоенную душным осенним запахом хвои, на KП нужной мне стрелковой дивизии. Никто не знает точно, где КП.