Рудольф Бершадский - Смерть считать недействительной [Сборник]

Задание редакции, по которому я направляюсь, не столь уж спешное; прилечь бы мне тут на землю, на ковер из опавших рыжих иголок да и храпануть часа три-четыре-пять. Сколько дней уже ее высыпался!

Но неожиданно фриц открывает бесприцельный артиллерийский огонь по рощице: так, для острастки.

В нескольких шагах от меня стоит подвода, доверху нагруженная сеном. Кони из нее выпряжены. На самой горе блаженно раскинулся парень с босыми ногами — спит.

Когда начался обстрел, из-под подводы вылез второй хлопец и дотянулся до босой ноги верхнего.

— Ваня, а Ваня! Проснись давай! Не слышишь, что ли: война началася!

Кстати, во время этого же обстрела я убедился, что не выдумка то, о чем рассказывают бывалые военные: что во время воздушных тревог и артобстрелов старые опытные лошади, так же как старые опытные бойцы, ложатся на землю и лежат неподвижно. А молодые кони нервничают и носятся без толку с места на место, как молодые бойцы.

Запись беседы с политруком Орищенко (пульрота 3-го батальона 336-го сп; Калининский фронт, июнь 1942 года):

— Есть у нас один такой боец, вторым номером в пулеметном расчете, — Кочергин. Вижу: мрачный ходит. А почему? Не знаю, молчит.

Потом я заприметил: как получит письмо из дому, письмо — в карман и мрачнеет. Непорядок!

Вызываю его:

— Что сопите, Кочергин?

— Характер такой.

— Меняйте, — говорю, — характер!

Но — не подействовало.

Тогда второй раз вызываю его.

— Ну-ка, дайте мне последнее письмо, которое получили. Что там мне нельзя читать, вычеркните, а остальное дайте.

Он не стал вычеркивать ничего, дал прочесть всё. Вижу: действительно черт знает что! Дров у семьи нет, жена осталась без работы, и хоть бы кто-нибудь там тряхнулся, что нельзя же так!

Пошел я к комиссару батальона, попросил написать его от себя в райком партии, сам тоже справку сочинил — И в сельсовет…

И переделался характер у Кочергина. Повеселел мой второй номер, приходит, сам письмо протягивает:

— Разрешите, товарищ политрук? Читайте, из дому пришло!

— Всё читать можно?

— Всё!

Прочел: помогли семье. И даже мне привет от его жены есть. А то, скажите пожалуйста, характер! Какой на войне может быть характер!

Лучший полковой дом отдыха на Калининском фронте летом 1942 года был организован, пожалуй, 336-м стрелковым полком. Полк стоял тогда в стабильной обороне на самом берегу Волги. Волга в верховьях — река узкая, несколько десятков метров. На одном берегу ее закрепились немцы, на другом стояли мы. Длилось это долго. И 336-й сп решил создать для своих бойцов и командиров кратковременный (на день, два, три) дом отдыха.

Он пользовался громадной популярностью. Во-первых, получивший туда путевку имел возможность помыться в бане—настоящей, с березовым веником, с неограниченным количеством горячей воды, париться можно было хоть до девятого пота. Затем в доме отдыха была парикмахерская. С индивидуальными салфетками и с трюмо! Кроме того, желающие могли получить у парикмахера гармони и баяны, кто какие хотел: и с московским строем, и с ленинградским. И — самое — важное: разрешалось сколько твоей душе заблагорассудится спать! Вычистил винтовку, поставил ее в пирамиду — и спи хоть до второго пришествия (но, понятно, в пределах срока путевки)!

Вот кое-какие отзывы из «Книги отзывов и пожеланий дома отдыха 336-го сп» (имелась и такая!):

«Сравнивая с мирной обстановкой, здесь мало найдется различия. Дом отдыха даже великолепен для передовых бойцов! Уходя, очень благодарю обслуживающий персонал и командование части за старание и хороший уход за передовыми бойцами. Смерть немецким оккупантам! — Сержант Бибаев».

«Я, разведчик Михайлов, особо отмечаю повара товарища старшего сержанта Школова и обязуюсь после моего отдыха с новыми силами бить врага до последнего его разгрома».

«Очень благодарен повару Школову, командованию части, а также ансамблю песни и пляски за высококультурное и идейное обслуживание. Высказываю предложение сохранить его и на после войны как постоянно действующее художественное подразделение. Вперед, до полной победы над подлыми фашистскими захватчиками! — Старший сержант Смирнов А.».

Действительно, ансамбль песни и пляски (создали в полку и такой за время стабильной обороны!) регулярно выступал в доме отдыха. На веревке посреди горницы натягивали плащ-палатки. Многие из них были пробиты пулями, но это никого не трогало. Плащ-палатки изображали занавес. Наибольшим успехом пользовался «Мертвый труп» Чехова. Тихого земского врача Глеб Глебыча играл старший лейтенант Тимофеев. Он был в халате — халат для искусства уступал повар Школов. Для толщинки использовался противогаз — ничего, получалось вполне хорошо. Единственное, что несколько дисгармонировало с обликом Глеб Глебыча, — это шпоры на сапогах, старшего лейтенанта. Но, заядлый кавалерист, он так сжился с ними, что никто не решался сказать ему: лучше бы вы их, все-таки, на время спектакля сняли. И по совести признаться, никому они в общем не мешали…

До сих пор не могу забыть этот дом отдыха— лучший изо всех, в которых когда-нибудь бывал!

Иосиф Лянгер из партизанской комсомольской бригады Баскакова, «по гражданке», как он говорил, — электротехник, а в бригаде — подрывник, о своей работе рассказывал мне так:

— Я теперь на железнодорожный транспорт переквалифицировался. Поставишь на линии Витебск — Полоцк колесный замыкатель, колесо замкнет элeктpoдeтoнaтоp, и — будь здоров! — паровоз идет в Витебск, вагоны — в Полоцк, а мы — в третью cторонy, в лес. Куда еще партизану податься!

В Витебске у Лянгера пропали мать и двенадцатилетняя сестренка. Он о них никогда не говорил. Это был кремень-человек, даром что балагур. Первый разведчик в бригаде. И первый же картежник. Игру признавал только на деньги. Когда садился играть, кричал: «Готовьте торбу, а то не в чем будет капитал уносить!» Ему непременно везло: он, не скрывая, жулил. Когда же облапошивал всех, деньги снова раздавал обратно. Строго поровну.

Однажды я слышал такую лянгеровскую байку — он ее рассказывал своему взводу у костра на самом полном серьезе:

— В общем, трепаться не приходится: долго ли, коротко воевал ваш взводный, а отвоевался. И уложили его в гроб, погрузили тот гроб на сани и приказали ездовому везти Иосифа Лянгера до братской могилы. Только ездовой сволочь попался: такую тряскую дорогу выбрал, что покойник и тот не выдержал. Очнулся я, понимаете. Аж в глотке першит. Полез в карман: закурить. А спичек-то и нет: вы же сами и забрали — зачем покойнику спички? Ну, хлопнул я тогда ездового по плечу: «Дай, друг, спичечку!» А он с испугу — с катушек. Знаете, кто со мной ездовым ехал? Смерть моя, вот кто! Только хлипкою оказалась, где ей с таким парнем, как я, сладить!