Рудольф Бершадский - Смерть считать недействительной [Сборник]

Но вот он вдруг замолк, привстал и сделал строгий жест: молчите! (Хотя мы и так были немы как рыбы.) Мы поняли: разведчики-связисты включились в обнаруженную Фирсовым линию.

С короткими интервалами нам все время звонили из штаба полка: «Ну, что говорят немцы?» Нам и самим не терпелось получить на это ответ. Но, по словам Когана, который говорил теперь с нами, плотно прикрывая мембрану ладонью, ничего существенного не было. На проводе было двое немецких связистов: один молодой, другой постарше. Молодой, по фамилии Шмерке, часто трещал зуммером. На другом конце пожилой отзывался: «Алло!» Шмерке отвечал: «Проверка старых хрычей» — и гоготал, довольный своим остроумием. Иногда, постучав зуммером, он рявкал: «Хайль Гитлер!» И старик торопливо и старательно отзывался: «Хайль!» Видно, молодой был из молодых, да ранний.

С тех пор как Коган надел наушники, из его блиндажа не выходил командир приданного нам артдивизиона майор Ефим Козаченко. Майора Козаченко любили не только его артиллеристы, но также и мы, пехота. Он всегда поддерживал нас надежно, исправно и… весело. А это немало значит!

Достаточно было, чтобы он появился где-нибудь, как в ту же минуту заставлял людей улыбаться.

— И кто вас знает, чем вы берете? — не раз спрашивал его полковник Акимов, угрюмый командир его полка, страдавший болезнью печени и мучившийся приступами аппендицита.

Козаченко неизменно отвечал:

— Тем, что рыжий, товарищ полковник!

— Рыжий — это точно! Как апельсин!

— Апельсин — золотой, а я — как таз для варенья. Меня мать с собой в погреб вместо фонаря брала, честное пионерское!

Кроме того, он был нетерпелив, непоседлив и не знал ни секунды покоя. Даже во сне его насмешливые губы беспрерывно что-то шептали: не то он подсмеивался над кем-то, не то ругал. Вообще казалось, что он притворяется, будто спит. Вот и сейчас: едва услыхав последнюю фразу, переведенную Коганом, он моментально вскинулся с койки, словно и не засыпал:

— Что? Они спать желают? Скажите пожалуйста! Не выйдет! Слушайте, Коган, передайте этому Шмецке… как его фамилия, Шмецке?..

— Шмерке, — поправил Коган.

— Вот я и говорю: передайте этому Шмуцке, что спать он не будет. Это ему Ефим Козаченко говорит — не кто-нибудь. Какой нахальный фашист пошел, просто ужас: он спать желает, скажите пожалуйста!

Когда солнце поднялось над горизонтом, артиллерийский наблюдатель доложил Козаченко, что ясно видит весь передний край противника. Тогда Козаченко выпустил в месторасположение провода первые два снаряда. На одни из них Шмерке не реагировал, на разрыв же второго откликнулся быстро и взволнованно. Коган едва успевал переводить. В голосе Шмерке моментально исчезли наглые нотки. Он докладывал о результатах попадания своему начальнику, какому-то обер-лейтенанту. Кстати, выяснилось, что сам он сидит связистом на наблюдательном пункте.

«Русский снаряд угодил на пятьдесят метров левее третьей точки…»

Козаченко немедленно подскочил к аппарату, связывавшему его с батареей на прямую:

— На целых пятьдесят метров? Ай-яй-яй!.. Коган, передайте герру Шмерке, что я глубоко извиняюсь за такую ученическую стрельбу… Алло, «Верба»? «Вербочка», дайте доворот ноль-пять вправо. Только не сейчас, а выстрела через два-три: там у меня птичка одна сидит, я хочу, чтобы она почирикала еще. Ясно?

Ни две дочки-близняшки, которыми Козаченко чрезвычайно гордился (они уже переходили в пятый класс), ни слава одного из лучших артиллеристов армии, ни даже большие и жесткие, как щетка, усы, отпущенные Козаченко и неожиданно оказавшиеся почти черными, — ничто не могло придать майору внешнюю солидность, ничто не могло вытравить из него озорной дух неугомонного заводилы комсомольских вечеринок.

— Есть! — ответила «Вербочка». — Не спугнем!

Действительно, в цель положили только третий снаряд. По заказу.

Голос Шмерке звучал в трубке Когана уже беспрестанно:

— Третья точка разбита прямым попаданием начисто! Вышлите другую повозку.

Но прошло пять минут, десять, а повозка все не прибывала. Шмерке осмелился доложить об этом вторично.

Козаченко живо посочувствовал ему:

— Действительно, безобразие! А еще говорят: немецкий порядок, немецкая аккуратность! Все у них на нашем фронте из головы вылетает!

В конце концов повозка подошла. И тогда Козаченко скомандовал «Вербочке»…

Шмерке прерывающимся голосом доложил, что повозка взлетела в воздух. Впрочем, он начал с того, что передал сведения о себе:

«Один снаряд разорвался не дальше тридцати метров от моего блиндажа. Русские, кажется, нащупали меня и берут „в вилку“!»

Козаченко усмехнулся и нарочито сердитым тоном закричал в трубку:

— «Верба»! А ну, не озорничать! Вы мне Шмерке не волнуйте, это же солист в нашем концерте!

После этого «концерт» продолжался нормально — строго по плану. Вдруг наш меланхолик Коган прыснул со смеху.

— Что такое? — участливо наклонился к нему Козаченко.

— Можете представить себе? Шмерке заговорил по-русски — матерится! И докладывает: «Один блиндаж на всем участке остался целый: мой. Да и меня вот-вот накроют!»

Козаченко довольно расправил усы. Ему вообще доставляло удовольствие лишний раз прикоснуться к ним.

— Я вижу, Коган, ваш подопечный начинает рассуждать довольно здраво. Что ж, в таком случае не будем заставлять его томиться. Еще сбежит, пожалуй!

Козаченко вынул из планшета самодельную записную книжечку, на обложке которой было выведено «Мой список», и, найдя в ней графу «Уничтоженные за неделю фашисты», зачеркнул стоявшую последней цифру «51».

— Вызвать «Вербу», товарищ майор? — спросил связист, уже привыкший к манерам своего командира.

— Вызывай, дорогой!

Коган не снимал наушников до самого конца. Выстрел по блиндажу Шмерке отдался в них гулом такой силы, что даже окружающим было отчетливо слышно. Затем в мембранах установилась мертвая тишина.

Коган осторожно, как снимают с раны бинты, снял с головы наушники и потер уши. Уши были багровые и, казалось, даже опухли.

Козаченко неуверенно вывел на листке блокнота цифру «53» и спросил:

— Так вы думаете, Коган, это точно, что мы попали в Шмерке?

Коган посмотрел на него с возмущением:

— Вы что, смеетесь, товарищ майор? Я на этом конце провода чуть не оглох, а он, вы думаете, на том уцелел? Или вам бы хотелось, чтоб и я там сидел для проверки? Так, что ли?

Козаченко решительно обвел цифру «53».

— Не сердитесь, Коган. Честное пионерское, вы злитесь оттого, что я прервал вашу любимую переводческую работу. Но ведь я же берег Шмерке до его последнего вздоха! — Глаза Козаченко искрились всегдашними лукавыми огоньками. — Выйдемте лучше на воздух. Там весна, а в вашем кабинете накурено, как в пивнушке.