Рудольф Бершадский - Смерть считать недействительной [Сборник]

Чутье не обманывает: действительно, «бургомистр» города Чурилов!

Его взяли так. Когда наш штурмовой отряд захватил один из первых кварталов, к солдатам выскочил из подвала какой-то старик и, спеша, волнуясь, попросил немедленно окружить соседний дом — там в подвале спрятался «бургомистр».

Но окружать дом не пришлось. Безвестный сержант полез в подвал один. Выстрелов в ответ не раздалось. В углу жался трясущийся слизняк с бородкой.

— Эй, ты! Ты, что ли, городская управа? Или бургомистр, как тебя там?

— Я… Я Чурилов.

— Ну, верно. Значит, тебя и надо. Собирайся. Пора!

…Когда предателя со связанными сержантским ремнем руками ведут мимо беженцев, раздаются крики:

— Стреляйте его тут, иуду! Куда его еще вести!

Чурилов по-крысиному поворачивает голову на крики:

— Товарищи, за что?! Немцы ж насильно заставили, я ж только для того согласился, чтоб народу облегчение!.. Товарищи, дорогие!

Конвоир поднимает винтовку на уровень головы предателя и голосом, перехваченным ненавистью, шипит:

— Слышишь? Лучше молчи! Назовешь нас еще раз товарищами — знай: не доведу!

Но Чурилов и сам испугался своего святотатства и, дрожа, прибавил шагу.

Вдогонку несется:

— О двадцати трех комсомольцах забыл? Кто их выдал?!

— А про Пыжова, которого в топке сожгли, тоже не помнишь?!

Кричат еще и еще, и, чем дальше бежит Чурилов, тем громче кричат люди, которые шли немые как тени, — люди, которые были загнаны в такую страшную немоту, что даже приход своих не сразу расковал их рты. Теперь они кричат, кричат высокими, захлебывающимися, срывающимися голосами:

— Убить мучителя!

— Палач!

— Смерть фашистам!

У обочины дороги стоит Тамара Порщаго. Стиснув челюсти, она наблюдает, как ведут Чурилова. Кто-то уже снабдил ее ушанкой со звездой и дубленым командирским полушубком. Она утопает в нем, рукава пришлось отогнуть почти наполовину. Но как она счастлива, как счастлива! Наконец-то ей не надо больше скрывать, что она — воин!

А пока она вынимает из планшета ученическую тетрадь. В списке, занимающем две страницы тетради, против фамилии Чурилова Тамара ставит галочку. Она заранее составила список: кого надо не позабыть…

Мигают, падая, ракеты. Они гаснут у самой земли, озаряя в кюветах дороги трупы гитлеровцев.

Грянул невдалеке «иван-долбай» — брат «катюши». Аккорд его начинается коротким скрежещущим звуком, который резко переходит в вой и так же круто обрывается.

Тяжелым шагом проходят мимо трупов фашистов ширококостые, грузные мохнатые кони — захваченные нами в городе арденны и першероны.

Навстречу потоку из города идет другой поток: боеприпасы, кухни с горячей пищей, легкораненые, наскоро перевязавшиеся в медсанбате и снова удравшие в строй. Ну как улежать, когда бой — рядом!

Вот Алимов, узбек. Когда ему приказали отправляться после ранения в тыл, он заплакал. Командир начал стыдить его:

— Как вам не стыдно, Алимов! Взрослый человек — и в слезы!

— Очень стыдно, товарищ капитан! Товарищи воюют, а я — в тыл! Разрешите хоть винтовку с собой взять, скорее поправляться буду!

Вот другой боец. Череп перевязан так, что только глаза видны.

— Какой части, земляк?

— Гвардейской Великолукской Героя Советского Союза генерала Дьяконова!

— Погоди, что ты путаешь? Откуда Дьяконов — генерал, откуда дивизия — гвардейская?

Весело смеется:

— Нет — так будет! Или не верите?

Вот и город. Рвы ходов сообщения; колючая проволока, раскиданная в стороны; разметанные баррикады. И светло как днем.

Чавкают разрывные пули. Гитлеровцы еще простреливают все улицы, захваченные нами. Они палят, не щадя патронов. И все-таки это агония.

Падает липкий, тяжелый снег. Ветер крутит его, швыряет пригоршнями. Рухнула с пылающего дома крыша на мостовую. Она раскалена и отливает густым малиновым жаром. Что-то шипит, как на сковородке. Это снег на крыше.

На четырехугольной площади на углу Успенской улицы стоят три шестиствольных вражеских миномета — «скрипухи», и фашисты бьют по площади с особым ожесточением.

Минометы — на колесах. Хотя снег падает густо, он еще не успел занести следов от колес: гитлеровцев выбили отсюда только что, едва они успели стать на позицию.

Пробирается на ночлег фотограф политотдела дивизии. Он целый день снимал на передовых вступивших в партию — ведь без фотографии нельзя выдать партбилет, а теперь с завистью смотрит на «скрипухи».

— Пожалуй, не выйдет на моей пленке при таком свете, а?

Он спрашивает в общем сам себя. Ясно, что не выйдет. Но искушение еще больше: первые захваченные «скрипухи»!

Он расставляет треногу аппарата и щелкает затвором как раз в тот момент, когда поблизости разрывается снаряд. Его обдает колючей пылью штукатурки из треснувшего дома.

Ворча, устанавливает «лейку» второй раз.

— Вот работа, черт бы ее взял! Как ни наведешь, вечно шевеление! И с портретами так, и сейчас — снова!

Сводка Совинформбюро еще не сообщила, что наши части уже в Великих Луках. Это было бы громадной радостью для всей страны, но в конце концов это дело недолгого времени. Захватим полностью — тогда и сообщат.

Впрочем, чтобы прекратить напрасное кровопролитие, наше командование посылает к гитлеровскому командованию парламентеров. Они возвращаются ни с чем. Фашистские заправилы, видимо, рассчитывают, что в крайнем случае их выручат самолеты.

Что ж, значит, отныне мы будем действовать только на полное истребление. Самолетам с черными крестами больше не подниматься из Великих Лук!

В блиндаже, где разместился командный пункт батальона, вместо лучины жгут телефонный провод. Он нещадно чадит и еле освещает обессиленных, дремлющих людей. Третьи сутки без сна!

Но нет предела человеческой воле. Командир батальона принес банку снега и время от времени сует пригоршню снега за воротник. Спать нельзя.

В блиндаж протискивается какой-то боец и берет под козырек левой рукой. Или это уже чудится командиру?

И докладывает:

— Связной Филимонов. С донесением…

— Давайте.

Однако связной почему-то беззвучно, медленно оседает на пол. И тут командир батальона видит: правая рука связного Филимонова, жгутом перевязанная выше локтя, болтается на одних сухожилиях…

Но город уже наш. Старший сержант Винатовский первым поднял в нем красный флаг. Речи произносить было некогда, кругом шел бой. Самому Винатовскому понадобилось расправиться с несколькими гитлеровцами на чердаке, прежде чем удалось пробраться с флагом на крышу. Однако, когда он наконец выбрался туда, его увидели все.

Увидели красный флаг над городом и гитлеровцы. И поняли: это смерть! Они палили по алому полотнищу из минометов, из автоматов, потом начали садить из пушек. Но от него невозможно было избавиться, как от наваждения. Пылающий флаг трепетал и рвался на ветру и звал вперед, словно сам несся в бой — неудержимый, неугасимый.