Вильям Гиллер - Два долгих дня

С-дзе. 31 год. Пулеметчик. Везут. Перевязывают. Везут. Перевязывают. Когда будут лечить?

Как мало знают о баллистике! Степан Нечипоренко — «чемпион». Если вовремя не остановить — конченый человек».

Он представил себе речь, с которой к нему обратится Верба.

— Что ты предлагаешь вместо многоэтапной системы лечения и эвакуации по назначению раненых? Из медсанбата эвакуировать самолетами на Урал, в Азию? Нет такого количества самолетов! Из полкового пункта медпомощи — на автомобилях в госпитали фронтового тыла? Бездорожье. Раздолбают и раненых и машины! Пустить курьерский товарняк из армейских госпиталей в Куйбышев — Казань — Свердловск? Безумие! Нет специализированных госпиталей для раненных в голову, ноги, руки, живот и грудь? Тут ты прав. Разумно! Уже хоть и поздновато, но создаются! А госпитальные палатки? Дороже золота. Без них в разоренных областях худо, очень худо. Всякие планы хороши, когда войска наступают, а когда драпают, сидят в «котлах»? Вспомни эвакогоспиталь, прибывший из Челябинска в феврале. Что с них возьмешь? Стоматологи, гинекологи по мановению пера военкомов стали хирургами. Наш Степан, по сравнению с ними профессор. Рентгенаппарат привезти? А чем его питать? Электродвижок где?

Оторвавшись от своих нерадостных мыслей, Михайловский погрузился в чтение писем, полученных от раненых.

«Теперь, когда я вернулся в свою часть, я понял, каким дурачком вам казался, когда требовал, чтобы меня, как боевого летчика, направили на долечивание в Москву. Каким нытиком, я был тогда! Поздравьте меня, дорогой Анатолий Яковлевич, — получил вчера Героя, — в сущности, исключительно благодаря вашей железной настойчивости: «Качай, милок, качай левый локоть сто тысяч раз в сутки. Во сне качай. В уборной, в кино, обнимая девушек, — повсюду, всегда и везде». По секрету, вам скажу, как раненые вас называли: «Султан!» Теперь я понял, как велики были ваши деликатность и долготерпение. Недавно я сбил 2-х «мессеров»: мне их как раз не хватало для круглого счета. Не соображал, что рвался в бой с хреновым, простите за грубость, локтем. Не смейтесь над 22-летним молокососом».

Держа в руках фотографию летчика, Михайловский раскрыл второе письмо, написанное детским почерком на страничке из школьной тетрадки.

«Родился сын, назвал в Вашу честь Анатолием. К протезам привыкаю, хожу пока, как аист. Послал сухую воблу. «Семен в квадрате». Привет Виктории Невской».

Михайловский рассмеялся, вспомнив мурманского рыбака Семена Семеновича. Широкое лицо, пухлые губы, темные брови над большими серыми настороженными глазами, ноги с удивительно тонкой, белой, как у женщины, кожей. Вспомнил его последние слова: «Все выдюжу! Была бы цела голова и советская власть!»

Дальнейшее его раздумье прервал сильный взрыв.

Перепрыгивая через свежевзрыхленные воронки, он мчался к приемно-сортировочному отделению. Левое крыло здания дымилось. Еще раза три грохнуло у железнодорожной станции, и все, как по мановению руки, разом стихло.

На счастье, бомба упала рядом с госпиталем, пожар начался от печек, которые расшвыряло по сторонам. Больше всех пострадал Гришуня: осколок оконного стекла пробил ему сосуд; кровь била фонтаном. Михайловский быстро прижал пальцами общую сонную артерию.

Он отчетливо понимал: как ни старайся осторожно перенести Гришуню в ближайшую операционную, все равно не удастся непрерывно прижимать шею. Своими последующими действиями он был более обязан безошибочному инстинкту, чем размышлениям.

— А ну, назад! — гаркнул он. — Все назад! Понятно?

Раненые, санитары и сестрички расступились. Ему казалось, что прошла целая вечность, прежде чем прибежала Невская, неся тазик, полный инструментов. Словно издалека, до него донеслись испуганные перешептывания, потом он услышал, как кто-то сказал дрожащим голосом: «Ребята, он же мертвый!» А Михайловский все накладывал один за другим зажимы.

Остановив кровь, он подхватил Гришуню на руки и быстро понес его в операционную.

Когда все уже было позади, Анатолий Яковлевич, хлопнув Гришуню по плечу, пробормотал:

— Черт возьми! Ты, кажется, на этот раз здорово напугал меня! Да-да! Завтра ты обязательно расскажешь мне, что тебе снилось! Хорошо, мой мальчик? Вообще-то ты молодец! А теперь — спать! Мы с тобой завтра потолкуем о твоем высоком предназначении, ладно?

Самойлов никак не хотел согласиться с Анатолием в том, что тяжелое состояние некоторых раненых связано с переживаниями до ранения, неблагоприятной погодой, неправильным питанием, переутомлением, тоской по семье. Все эти мотивы казались ему несостоятельными.

— Если так рассуждать, — говорил он, — то почему, спрашивается, переживания и невзгоды не помешали героизму солдат в битвах под Москвой и под Сталинградом? Нет лекарства более могучего, чем надежда. А малейшая мысль о плохом исходе может стоить жизни.

— Все это очень мило, и тем не менее пули и осколки убивают сразу и наповал. А если есть дырка в кишке, то никакой дух не возьмет верх, пока мы не залезем пятерней в брюхо. Как кому повезет.

— Похвальные рассуждения!.. Какого же рожна ты сам не раз говорил во всеуслышание, что жирных труднее оперировать и у них чаще случаются всякие осложнения.

— Совершенно верно, но если уж быть точным, я говорил не о жирных, а о толстых. Это подмечено не мною, а задолго до моего рождения. Только и в этом важное значение имеет материя, молодой или бывший в употреблении товарец… Приходится все учитывать и рассчитывать.

— Понятно! — не сдавался Самойлов. — А еще что?

— А что ж еще?

— Психическое настроение. Ведь есть различные темпераменты…

— Четыре основных типа, повторяю, основных! Сангвиники: люди с устойчивой нервной системой, жизнерадостные, увлекающиеся. Быстро впадают в состояние аффекта, но после этого не теряют способности напряженно работать. Флегматики: трудно разрушающиеся, трудные на подъем, терпеливые, хладнокровные, спокойные: что бы ни происходило, они из всех ситуаций выходят победителями. Холерики: желчные, быстро возбуждающиеся, горячие, энергичные. Пикники: тучные, с короткой шеей, большим животом, ленивые, чересчур раздумчивые, боязливые. Но не всегда по внешнему виду можно определить, кто есть кто.

— А к какому типу я принадлежу?

— Ну, как тебе сказать, — ответил за Михайловского Верба, до того молча сидевший в углу. — Нечто среднее между холериком и сангвиником. А вот Анатоль почти классический флегматик. Какой тебе прок постигать эти премудрости? Влюбился? Хочешь по наружности угадать характер?

Самойлов посмотрел на него неодобрительно, с упреком.

До сих пор Нил Федорович никогда не касался семейных отношений Самойлова. Вернее, он знал, что жена Самойлова и дочь эвакуировались и живут где-то в Казахстане. Он спрашивал несколько раз, что нового пишут из дома, и получал постоянный ответ: «Все в порядке. Не жалуются». На том все и кончалось. Впоследствии, по разным мелким фактам, Верба убедился, что Самойлов не только скрытен: он относился с явной неприязнью ко всем, кто пытался проникнуть в его личную жизнь. Про себя Верба часто называл Самойлова ханжой, гордым пуританином, монахом. Ему иногда становилось даже жаль Леонида, который, по его мнению, имел какой-то природный изъян, мешающий границы дозволенного. Сам Нил Федорович никак не мог похвастаться такой добродетелью. Он не притворялся перед собой и дамой сердца. Не прибегал к обычным мужским уловкам, не клялся в том, что несчастлив в браке. Да и не давал никаких обязательств и векселей на будущее.