Вильям Гиллер - Два долгих дня

Топот многих людей за окном заставил Райфельсбергера очнуться. Он оглянулся на Луггера. Тот приник к окну, глядя на дорогу.

— Ну, что там еще? — спросил Курт.

— Ничего отрадного. — буркнул себе под нос Луггер. — Наших пленных гонят.

— Много?

— Много…

— Генералов нет? — уже обеспокоенно спросил Курт.

— Пока не видел. Желаете взглянуть?

— Очень. Если вам не трудно мне помочь.

— Минуточку. Не вздумайте двигаться. Я подвину вашу кровать к окошку…

— О! — сжался Курт. — Ублюдки! Где же конвойные? Что — я не вижу. Вы видели?

— Видел… Двух-трех. Куда им бежать? Не так они уж глупы…

— Трусы. Распинать их надо…

— Не пойму я вас, Курт! Что вас возмущает? Чтобы перебили охрану и дали деру на передовую, к нашим? А что сделали бы вы?

— Бился до последней капли крови.

— Перестаньте… Ткни вам в рот ствол автомата — и тоже сдрейфите, лапки кверху..

Курт не отрываясь смотрел в окно. Недалеко от дымящегося пожарища, в нескольких метрах от перекрестка дорог, вокруг солдатской походной кухни собралась группа местных жителей. Воровато оглядываясь, к ним подбежали, энергично жестикулируя, два немецких солдата. Повар, старик с окладистой бородой, наполнил им котелки, подал полбуханки черного хлеба. Курт нахмурился и с презрением покачал головой. Наступило долгое молчание, потом Райфельсбергер попросил Луггера поставить его кровать на прежнее место.

— Странно! — сказал он. — Не могу представить, о чем сейчас толкуют между собой солдаты…

— Вы считаете недостойным пленного немца клянчить харч у русских? — спросил Луггер.

— Конечно! Но еще эти довольные лица! Срам!

— Между прочим, я не думаю, — сказал Луггер, — что русские не выпустят пленных на родину. Я имею в виду армию, а не эсэсовцев…

— Не слишком ли переоцениваете русских. Никто не отрицает, что они оказались зубастее, чем мы предполагали. За каждого убитого немца у них погибает в десять раз больше. Это уж точно, — заметил Курт.

— Откуда у вас такие сведения?

— Так нам говорили.

— Ну вот, опять! Если вы, Курт, сами не разберетесь и до конца не поймете цели и средства войны, которую ведет наш немецкий народ, вам многое будет казаться очень чудным, мягко выражаясь. Я далек от мысли, что вы муху не убьете. Слишком долго вас учили убивать. Но неужели вы — будь у вас возможность — стали бы стрелять по своим собратьям за сдачу в плен?

— Я не романтик и не мудрец. Но прекрасно понимаю, что в любой, войне всегда будут убитые, пленные, раненые, пропавшие без вести. Но война с русскими — это небывалая война, война за существование нашей империи, — уклонился Курт от прямого ответа. Гнев его улетучился.

— У них, — Луггер кивнул на окно, — сейчас темнота в голове. Может быть, в плену дурь-то выскочит. Не сразу и не у всех, конечно.

— Вы что, по себе судите?

— Хотя бы.

— У вас наверняка это выйдет, я вижу, уже получается.

— Вы видите только кусочек жизни. Плен есть плен.

— Не всегда. Ошибаетесь! Моего однокашника Штрумпеля во Франции убили русские.

— Русские? Во Франции?

— Военнопленные. Бежали из лагеря.

— А вы бежали бы?

— Если бы был здоров — непременно, — вызывающе воскликнул Курт. — И больше того…

— Да бросьте! — с оттенком презрения и неудовольствия махнул рукой Луггер.

Самым привлекательным качеством Самойлова, по мнению Нила Федоровича, была его искренняя доброжелательность. Когда Верба бранился или горячился, Самойлов оставался спокойным. Поссориться с ним, кажется, было невозможно.

— Что ты намерен теперь делать? — спросил у него Верба, после того как тот рассказал ему о своем посещении немцев.

— Есть у меня одна мыслишка. Хотел с тобой посоветоваться. Что, если сегодня вечерком, на стыке смен, собрать наш народ и отпраздновать день рождения некоторых товарищей. Вот погляди список. Шесть человек. Два врача, фельдшерица, две санитарки, повариха. Годится?

— Отличная идея! Ты идеальный комиссар!

— Да будет тебе…

— Сам придумал или кто подсказал?

— Сорока на хвосте принесла. Чудак! Я же политработник, должен знать человеческие души. Кстати, я еще раньше побывал в Военторге. Обещали кое-чем помочь.

— Хорошо бы духи, — мечтательно произнес Верба.

— Банты, кружева, ботинки… Женщинам чулки, губную помаду, мужчинам — безопасные бритвы. Неплохо?

— Могу только поблагодарить судьбу за то, что мы с тобой вместе вкалываем. Право…

— Перестань кадить! Не терплю! Встретились мы с тобой благодаря тысяче случайностей, какие могут быть только на войне и на кладбище.

— При чем тут кладбище? — лениво осведомился Верба.

— Ты когда последний раз до войны был на кладбище?

— В тридцать пятом, мать хоронил. А что?

— Ничего особенного не заметил вокруг?

— Не до того было.

— Правильно! Сходи как-нибудь на старое кладбище. Семейные склепы — штука дорогая. Ныне рядом с купцом первой гильдии или титулярным советником лежит старый большевик, а неподалеку от их сиятельства графа Мурзилкина бабка Пелагея Никандровна.

— Ты прямо присяжный остряк!

— Моя бабка была верующая; она мечтала, чтобы ее обязательно захоронили у входа в церковь, под плитами, думала, что так прихожане будут чаще о ней вспоминать.

— Хитра бабулька, — удивился Нил Федорович.

— Послушай-ка… что я еще придумал, — воскликнул Самойлов, хлопнув себя по лбу. — Наверняка среди наших легкораненых есть дамский парикмахер. А что, если нашим новорожденным кудряшки завить? Вот будут небось рады.

— Гениально! — засмеялся Верба. — Восхищен твоей проницательностью…

— Ну, поехали… — засмеялся Леонид Данилович.

Верба вовсе не лукавил, произнося эти высокопарные слова. Он любил Самойлова, как могут любить человека, преданность делу и чистота помыслов которого не вызывают никаких сомнений.

Михайловского Нил Федорович застал в операционной.

Какие мысли приходят в голову, когда глядишь на это средоточие ума, сердца и духа! Слов почти не слышно; слышен лишь треск поленьев в печках. И поневоле думаешь и о величии подвига людей, прикрытых простынями, жизнь которых висит на тоненьком волоске, и о мощи людей в белых халатах.

Нил Федорович подошел к Анатолию; несколько минут молча следил за его работой, потом тихонько дотронулся до его спины:

— Думаешь ампутировать?

— Солдат не должен думать, за него думает начальство, как говорил один мудрец.

— Не мудрец, а Швейк. А если серьезно…

— Попытаюсь резецировать коленный сустав и вклинить бедро в большеберцовую кость.

— Не боишься гангрены? — спросил Верба.

— Этот у меня будет тридцать четвертым. От двадцати из тридцати трех предыдущих я получил письма — у них нет никаких осложнений. Кстати, для тебя есть тоже работенка: удали пулю своим хваленым радиозондом.