Вильям Гиллер - Два долгих дня

— Извините! Продолжайте, продолжайте! — проговорил Леонид Данилович, пододвигая к себе скамейку. Он с любопытством посмотрел на Луггера. — Чем занимаетесь? — во взгляде Самойлова был почти приказ. Луггер хотел встать и вытянулся, но Леонид Данилович неловко положил свою руку на его плечо. Вид у комиссара был негрозный, но чувствовалось, что решительный.

— Я недавно получил от родителей письмо, — поспешно сказал Райфельсбергер, — но не успел отправить ответ. — Он вдруг осекся, глаза у него округлились, как у ребенка, а голос стал таким тихим, что Самойлову пришлось наклониться, чтобы расслышать его слова. — Хочу добавить несколько слов…

По мнению Луггера, Райфельсбергеру вовсе не следовало в этом признаваться, нет логики, уж тем более — комиссару, это не предвещало ничего хорошего. Он обернулся и неприязненно посмотрел на Самойлова. «Какое дело комиссару, кому и что мы пишем? Пожалуй, еще потребует, чтобы письмо ему отдали…» Но Луггер ошибся, полагая, что Райфельсбергер не сознает своего положения и ту обстановку, в которой оказался. Как раз наоборот, то чувство уныния и слабость, которые он испытывал в сарайчике, почти исчезли. Он чувствовал себя возбужденным и готовым на все, что бы с ним ни случилось. И возбуждение возрастало в нем, потому что раневая инфекция делала свое дело, но знать этого он не мог, как не знали и другие тяжелораненые, находясь в эйфорическом состоянии. А это был грозный признак — стремительно надвигающейся газовой инфекции…

Разумеется, Самойлов, подобно Райфельсбергеру, не мог знать, насколько страшная двойная опасность нависла над Райфельсбергером: бич войны — газовая инфекция, взрыв застрявшей в плече мины от случайного толчка. И тем не менее Самойлов не стал разубеждать, что письмо — это, в сущности, глупая затея. Напротив, дождавшись, когда Райфельсбергер закончит диктовать кратенькое письмецо, он сказал, что готов помочь, хотя задача далеко не простая.

— Если хотите, я могу попытаться. Попрошу знакомого летчика с очередным рейсом к партизанам выбросить ваш пакет вместе с нашими листовками на временно оккупированной территории. Сто процентов гарантии я, конечно, не даю, но попытаться можно, если вы не клевещете на русских.

Только одна эта фраза ошарашила обоих немцев — и атмосфера сразу разрядилась. Луггер глубоко вздохнул — он был сбит с толку.

Примостившись за большим письменным столом, Самойлов писал очередную похоронку. Он уже давно добровольно взял на себя эту обязанность, и она была не из легких: в госпитале не проходило дня без смертей. К безнадежным раненым привыкли, — это была неизбежность; и все же каждый раз Самойлов с ужасом смотрел на все разрастающуюся цепь братских могил. Врачи, оставляющие за собой трупы, — это казалось ему ужасающим абсурдом, и иногда он думал, что напрасно выискивает для близких каждого умершего какие-то особые слова. Что они им? Утешат ли они потерявших брата, мужа, сына? Но он понимал и другое: память о герое придает скорби гордость, а гордую скорбь порой легче переносить. Ему было странно и в то же время понятно, что семьи погибших относятся с таким священным трепетом к могилам. Недавно в госпиталь приехал из Тбилиси брат умершего солдата: он хотел выполнить последний долг: через всю страну он повез тело на родину. Его пытались уговорить не делать этого: поезда ходят медленно, будет много трудностей. Но он упрямо твердил одно:

— Брат должен вернуться туда, откуда ушел на фронт. Так завещала мать.

Самойлов подумал тогда, что поклонение мертвой плоти идет, наверное, от язычества; чем может быть дорого тело, лишенное жизни? И все же, если это доставляло хоть малейшее утешение людям, надо было сообщать им о том, где, когда и при каких обстоятельствах почил в бозе близкий им человек…

Леонид Данилович просмотрел сегодняшний список. Опять двое «неизвестных». Что за человек, откуда родом, кто ждет вестей о нем — никто уже не мог на все это дать ответа. Миниатюрные пластмассовые футлярчики часто терялись. Да и немудрено, что на поле боя представляет собой маленькая вещичка с вложенной внутрь бумажкой: имя, фамилия, год рождения, номер полевой почты?

Самойлов каждый раз с болью в сердце думал о том, сколько времени, быть может всю жизнь, будет кто-то искать вот такого «без вести пропавшего»… Будет надеяться. Ждать…

Вздохнув, Леонид Данилович дописал похоронку, аккуратно сложил ее и принялся за другую.

Вот уже три дня Штейнер находится в одной из самых фешенебельных клиник Западного Берлина. Еще недавно он разговаривал с Михайловским, и все было очень просто: он безусловно верил в благополучный исход операции. Однако стоило Анатолию Яковлевичу улететь в Москву для улаживания каких-то формальностей, как Генрихом снова овладело беспокойство. Напрасно Луггер, навещавший его каждый день, говорил ему о волшебном даре Михайловского, — это приносило успокоение на полчаса, не больше. Штейнер боялся своих собственных мыслей. Он пытался отвлечься от них. Один раз даже попросил бумагу и ручку, дабы поработать, но вскоре понял, что не может написать ни строчки. Он что-то рисовал на бумаге, и ни одна мысль не лезла ему в голову. А когда посмотрел на свой рисунок, ему стало еще страшнее. Кажется, ничего особенного: домик, деревья, а возле них — люди. Но ужасу его не было предела, когда он увидел, что человеческие фигурки получились у него одноногими. Он позвонил Луггеру:

— Ганс, мне надо срочно поговорить с тобой.

Через полчаса тот уже был в палате. Но едва Штейнер увидел его, как начал болтать о пустяках. Он рассказывал анекдоты, вспоминал о выигранных и проигранных партиях в кегельбан, и Луггер не понимал, зачем, собственно, Генрих оторвал его от дел, — ведь он все равно бы заехал к нему вечером. А Штейнеру было страшно коснуться серьезной темы. Слишком хорошо он знал Ганса, чтобы не почувствовать, если тот соврет. Хорошо, если он вполне искренне ответит, что видел нескольких людей, которые после такой же операции спокойно себе ходят на своих ногах… А вдруг начнет нести всякий вздор. Штейнер понимал, что в этом случае он не выдержит: просто откажется от услуг Михайловского и будет жить, пока еще хоть как-то можно передвигаться. А потом… Что ж, существует множество способов самоубийства. Он давно решил, что не будет влачить жалкого существования калеки. С тех пор как у него начались боли, он множество раз представлял себя на костылях или с протезом, едва-едва ковыляющим по улице. И каждый раз он видел для себя в этой ситуации лишь один выход — умереть. Он привык себя чувствовать полноценным членом общества. Он был ученым. Иные с ним спорили; иные ему поклонялись, но никому и в голову не приходило его жалеть. А если он станет калекой… Он явственно слышал сочувственный шепот друзей, и это было еще больнее, нежели ощущение физической неполноценности. Итак, оставалось лишь ждать дня операции.