Вильям Гиллер - Два долгих дня

Самойлов видел устремленный на него настойчивый взгляд: в нем не было озлобленной покорности судьбе.

— Положение еще далеко не угрожающее, — убежденно ответил Леонид Данилович. — Меры приняты.

— Я говорю не о себе. Мне терять нечего, — сказал он, отбрасывая одеяло. — В медсанбате успели чикнуть. Мужество для такого дела необходимо большое.

Было непонятно, что имел в виду Щелковский — себя или разминирование здания?

— И что вы рекомендуете?

— Силой оружия реквизировать машины, на которых привозят сюда раненых, загрузить их до отказа и вывести всех из этого пекла.

— Не выйдет! Это можно было в сорок первом, тогда мы отбирали грузовики, выходя из котла под Вязьмой. Сейчас раненых привозят на санитарных машинах. Вы представляете, что случится в полковых и дивизионных медпунктах? Полностью прекратится эвакуация. Потому и приходится танцевать другую кадриль, — закончил он.

— Да, запутано до невозможности, — согласился подполковник. — Все в этой проклятой войне перемешалось. Где передовая, где тыл? Крепко вам повезет, если удастся выкрутиться из этой петли. Недаром говорят, жизнь и война — крупная игра. Конечно, все мы смертны. Но никому почему-то не хочется думать об этом. Вы не сочтите, что я умирать хочу. Ничего подобного. Я на свои руки еще найду муки. Плясать, конечно, теперь не придется, а трудиться буду… я теперь единственная опора в семье. Отец пропал без вести в первые дни войны, остались две сестрички-близнецы да мать-учительница… Поглядите-ка на того парнишку, — указал он на раненого, лежавшего поодаль от него. — По-моему, ему плохо.

Самойлов поспешил к нему. При тусклом свете фонаря он увидел неподвижно лежавшего человека, безучастного ко всему, что делалось вокруг; видно было, что он напрягает все силы, чтобы сосредоточиться на какой-то мысли.

— Хотите воды? — спросил Самойлов.

— Мне нельзя. Ранение живота.

— А! Понимаю.

— Я знаю, что скоро умру, — сказал он тихо.

— Кто вам сказал?

— Уже сутки, как меня стукнуло, вот сюда, — он показал на живот. — Самая непрочная часть тела. Кожа и два слоя мышц. Жиров не успел накопить, я из породы жилистых. Перитонит. Можете не сомневаться.

— Кто вы по профессии?

— Бывший студент пятого курса Московского медицинского института, недоучившийся врач Татаринцев, или, как в первую империалистическую войну называли, зауряд-врач, младший врач стрелкового полка… гвардеец… Слово какое красивое: гвардия…

— Я сейчас же распоряжусь…

— Не надо, — перебил он Самойлова. — Если вам не трудно, достаньте мне зеркальце, наверное, у девушек есть; мне неловко просить.

Самойлов подозвал медсестру, шепнул ей что-то на ухо, и минуту спустя она вернулась, держа в руках карманное зеркало.

— Спасибо! — задумчиво проговорил раненый, ловя свое отражение в крохотном зеркальце. — Фасис гиппократика! Лицо будто чужое. Потрясающе!

— Что? — переспросил Леонид Данилович.

— Маска смерти!.. — он говорил, не сводя глаз с зеркальца, точно хотел найти в нем что-то другое.

— Что за шутки?

— Не надо утешать меня, — снисходительно ответил раненый, возвращая зеркальце. — Мне осталось несколько вдохов и выдохов. Я знаю, что говорю. Хороший подарок ко дню рождения, не правда ли? Мне сегодня исполнилось двадцать два года. У вас нет курева?

Самойлов протянул ему пачку папирос. Затянувшись, он медленно выпустил дым через ноздри. Потом сбивчиво начал рассказывать, что женился незадолго до призыва в армию на девушке, с которой учился в одной школе, с первого класса; по его предположениям, она должна родить через четыре-пять недель. Переждав грозный гул двухмоторных «Хейнкелей-3», он добавил:

— Моя бабушка — верующая, крещеная, жена с ней живет, перешлите им мой крестик. И стал расстегивать гимнастерку.

Самойлов отвернулся: не было сил смотреть на лицо юноши.

— Возьмите же крестик! — повторил раненый.

Самойлов протянул руку, но тут же отдернул ее.

— Может быть, все еще будет хорошо, — сказал он.

— Только не надо мне этого говорить. Я же вам объяснил: я врач; приберегите свои утешения для тех, кто ничего не смыслит в медицине. Вот так-то лучше, — сказал он, — когда Самойлов снова протянул руку. — На этой бумажке их адрес, я еще давно заготовил его на всякий случай… А теперь оставьте меня: мне надо собраться с мыслями. — И он отвернулся.

Самойлов, осторожно лавируя между ранеными, пошел к выходу.

Курт часто-часто заморгал, встревоженный, когда уставшие от тяжелой ноши санитары остановились и с величайшей осторожностью положили носилки на снег. Закурили. В этом не было, в сущности, ничего особенного, но Курт сразу насторожился, когда возле них остановились два лыжника-автоматчика в белых маскировочных комбинезонах.

— Что, Фриц, небось в штаны, наложил, — яростно крикнул, наклоняясь над ним и выпустив в него дым из цигарки величиной в полтора пальца, долговязый, похожий на Дон-Кихота лобастый парень и добавил, грозя кулаком: — Стукнуть бы тебя, чтоб враз успокоился.

Курту стало не по себе.

— Оставь его! — мягко сказал толстяк с крупной головой и розоватым рубцом от мочки уха до подбородка, — на самом деле завоняет! Поехали, Костя!

Долговязый расхохотался и, отъехав метров пять-шесть, снова погрозил Курту лыжной палкой.

Ощущение опасности не оставило Райфельсбергера и тогда, когда санитары, выплюнув окурки, снова подняли и понесли носилки, но, сделав несколько шагов, остановились. Впереди идущий санитар провалился в какую-то яму и уронил головной конец носилок. Пока он, ругаясь и барахтаясь, поднимался на ноги, навстречу подошла новая группа лыжников. Однако они лишь посторонились и уступили дорогу, помогая поднять носилки, лишь последний обернулся и крикнул:

— Чего вы с ним чикаетесь, сбросьте в овраг — и дело с концом. И ему хорошо, и вам легко!

Когда Курта поднесли к баньке, санитарам пришлось третий раз класть носилки на снег, чтобы открыть дверь.

— Эй, эй!.. други! Что за передых? Пошевеливайтесь! — понукала их Невская.

— Чего кричишь! — укоризненно буркнул ей санитар с повязкой на глазу. — Пожалел волк кобылу…

Низкая дверь баньки отворилась, и они протиснулись внутрь.

Михайловский посмотрел на часы. Стрелка приближалась к десяти; на это время была, назначена операция Райфельсбергера. Теперь тот действительно находился в бане у кладбища, и Анатолий медленно побрел туда. Он уже не чувствовал никакого негодования. Все эмоции сейчас вытеснялись мыслями о предстоящей операции. Он думал, как сохранить Курту руку. Знал, что это опасно, но никогда бы себе не простил, если бы нарушил то, что много раз говорил своим коллегам: «Если можете спасти конечность, не ампутируйте ее». Сейчас перед ним уже не стояла проблема любви или ненависти к немцам; перед ним был пациент, которого надо было спасти и при этом не оставить калекой.