Альберт Мальц - Крест и стрела

— Вилли, Вилли, мы уже десять раз говорили об этом. Ты знаешь почему.

— Знаю. Милая, я знаю, лучше подождать, пока мы поженимся, но…

— Но что, Вилли?

— Но я хочу ребенка, Берта. Конечно, если тебе не опасно рожать…

— Вот еще! Я наверняка могу нарожать еще целую кучу ребят, — самодовольно перебила она. — Я здоровая, как телка. А ты… — она перегнулась через стол и жадно поцеловала его, — …от тебя я могу забеременеть и в шестьдесят лет. С тебя станется…

— Тогда… раз мы все равно поженимся…

— Нет! — перебила Берта. — Пока не обвенчаемся — нет!

— Да… пожалуй, так. Лучше подождать, — сказал он, нахмурясь; голос выдавал его волнение.

— Господи боже, Вилли, ответь-ка мне на один вопрос. Почему ты так торопишься жениться и иметь ребенка? Почему ты не можешь подождать месяц-другой?

— Я сам не знаю, Берта! — вдруг засмеялся Вилли. — Глупо, правда?

— Знаешь, что мне кажется? — глубокомысленно заметила Берта. — Это все неспроста, что-то такое тебя заставляет спешить.

— А что же?

— Ха! Если бы я знала, неужели я бы тебе давно не сказала? Может, тебе осточертел завод и хочется поскорее стать фермером. Ты считаешь, что крестьянский труд легче легкого. Может, поэтому?

— Гм!..

— «Гм!..» — передразнила она. — Так это или нет?

— Я не знаю. Я думаю.

— Ладно, миленький мой, думай. Но я крестьянка, и мне пора спать. За меня машины не работают. И никакой паровой молоток вместо меня полоть не станет. Так что убирайся, ступай в свой барак.

— «Молоток»! Когда-нибудь я его тебе покажу, этот молоток, — шутливо отозвался Вилли. — Тогда поймешь, какой я человек.

— Я и так знаю! — Берта обвила руками его плечи. — Я знаю! — Она склонилась над ним, покрывая его лицо поцелуями. — Милый мой! Ты ни о чем не беспокойся. Мы поженимся. У нас будет ребенок, и даже не один.

Вилли прижался лицом к ее груди.

— Ох, да! — вздохнул он. — Я так этого хочу!

— Знаешь, Вилли, может, я… Может, женщина должна скрывать свои чувства, но я не могу. Ты не представляешь, как я тебя люблю, милый. — Берта тихонько засмеялась. — Если б ты велел мне украсть, я бы украла. Прикажи мне что угодно, Вилли, я скрывать ничего не могу. Захочешь — я побегу по улице на четвереньках, как собака…

— Тогда давай поженимся, Берта.

Она расхохоталась.

— Заладил одно и то же, как кукушка. Спокойной ночи, моя кукушечка. Я ложусь спать. И слушай, ты тоже, как придешь, ложись и засыпай. Не растравляй себя своими глупыми тревогами.

— Да кто тревожится? Я никогда не тревожусь.

— Неправда. Ты меня не проведешь. Хоть бы тебя поставили на какую-нибудь другую работу. Ручаюсь, это все из-за твоего ужасного молота.

— Знаешь, Берта, вот что я тебе скажу: я тоже начинаю так думать. Мне этот молот теперь ни к чему. И работать поэтому стало труднее. Но вчера я говорил с мастером, только намекнул ему, так, мол, и так. Он не хочет отпускать меня.

— Ну, ничего, Вилли. Мы ведь скоро поженимся, правда? И тогда ты будешь жить на ферме.

— Вот и я так думаю. Еще немножко я продержусь.

— Спокойной ночи, милый. Спи крепко.

— Спокойной ночи.

Но в последнее время Вилли перестал засыпать мгновенно, как раньше. Берта сняла каменную тяжесть с его души, и ему уже незачем было отрекаться от жизни. Прошлое он вспоминал теперь не без горечи, но как застарелую, уже привычную печаль. Однако из той могилы, куда он шагнул когда-то в душевном оцепенении, вышел уже не прежний Вилли. В нынешнем Вилли жизнь вызывала сердитое беспокойство, которого он не знал прежде, неясную, но очень ощутимую тревогу, которой он не мог ни понять, ни перебороть. Часто он лежал без сна, обессилевший, но с лихорадочно работающей мыслью и спрашивал себя: «Что со мной? Что мне не дает покоя? Конечно, не Берта. Берту я люблю. Может, проклятый молот? Но что за чертовщина? Почему я не могу спать?» Так он лежал с открытыми глазами, пока его не бросало в жар, тогда он внезапно срывал с себя одеяло и стонал, чувствуя себя больным и разбитым.

И этот новый Вилли чувствовал жгучую необходимость думать, размышлять о жизни, своей и других, разобраться в своем прошлом, в своем сыне, в Карле… попытаться извлечь какой-то смысл из тех беспечных лет, кончившихся так скверно…

И это смятение и тревога порождали его постоянную грустную мольбу: «Давай поженимся, милая. Пусть у нас будет ребенок». Ему казалось, что все будет хорошо, если только расцветет эта его новая жизнь.

Но его задумчивость омрачала счастье Берты. Часто, говоря Вилли о самых важных вещах, она убеждалась, что он даже не слушает.

— Ну и денек у меня сегодня! — сказала она ему однажды. — Слушай, Вилли, и посоветуй, что делать. Я была у Розенхарта. Он наш ортсбауэрнфюрер. Я тебе говорила, что он предлагал мне выйти за него замуж?

— Нет, — ответил Вилли. Стоял теплый июньский вечер, и они сидели перед домом. — Какой вечер! Ты только понюхай воздух, Берта.

— Слушай меня. Я хочу рассказать тебе о Розенхарте.

— Я слушаю.

— Эрих у нас важная персона. Славный человек и старый мой приятель. Он хочет познакомиться с тобой. Ну так вот, пошла я к нему. «Эрих, — говорю, — ради бога, мне нужно помощника на ферму. Женщине не управиться одной на пяти гектарах». — «Помощь скоро прибудет, Берта, — говорит он. — Нам обещали рабочие команды». — «Я уж это давно слышу», — говорю. А он как заорет: «А что я могу сделать? Рожу я их, что ли?» — «Но послушай, Эрих, — говорю я, — рассуди сам. Фермерское бюро дало мне скот из Дании, так? Коровы — первый сорт. Но даже датскую скотину надо кормить, верно? Ну, ладно, у меня полтора гектара покоса для сена на зиму. Эти полтора гектара надо скашивать два раза в лето. А кто будет косить? Полтора гектара по вашему приказу я засеяла сахарной свеклой. Может, ты прикажешь свиньям собрать урожай, когда придет время? А картошка, а соевые бобы? Разве я одна осилю такое хозяйство? Даже вдвоем с работником мы еле управлялись, а теперь и его нет…» Слышишь, как я с ним разговаривала, Вилли? Я ему выложила все начистоту. Ну, тут Эрих просто взбесился. Он вообще-то славный человек, только вспыльчивый очень. «Иди домой! — орет он. — Как будто во всей деревне одной тебе трудно! Может, ты не знаешь, что сейчас война?» И думаешь, я ушла, Вилли? Ха-ха, как бы не так. Меня не проведешь. Если я сейчас не пристану к нему с ножом к горлу, то не видать мне помощи, когда приедут рабочие. Только так с ним и надо. И я, будто глухая, твержу свое: «Ты мне скажи, ортсбауэрнфюрер Розенхарт, чем я буду кормить свиней в январе, если мне не помогут убрать сахарную свеклу? Вот прирежу тогда свиней — и кончено, а ферму все равно у меня не отберешь, и не думай!» — «Зарежешь свиней без разрешения, мигом очутишься в концлагере». Вот что он мне ответил. Можешь себе представить? «Тогда давай помощь», — говорю. «Да будьте вы все прокляты! — отвечает. — Пропади вы пропадом! Ступай домой! Стоит болтает — за это время полгектара картошки успела бы прополоть! Придет помощь — получишь!» Ну, я и ушла, Вилли. Когда Эрих говорит «будьте вы все прокляты!», я уж знаю, что пора уходить. Но не беспокойся, на той неделе я опять к нему пристану. Я знаю, что я делаю… Но ты видишь, как мне живется. Столько забот, что просто с ума сойдешь.