Эдуард Хруцкий - Граница. Библиотека избранных произведений о советских пограничниках. Том 2

— Лейтенант, дайте команду машинистам выводить эшелон, — приказал Самохин.

«Что, если Ветрову не удалось парализовать связь и на станцию вот-вот налетят самолёты?»

Петрунин, лихо ответив: «Есть дать команду!» — успел все-таки подсадить на остановившуюся рядом платформу с углём Марийку и её мать, что при всём напряжении боя не могло не вызвать улыбку у Самохина: какой смысл высаживаться из одного вагона и садиться в другой, тем более на открытую платформу, если оба состава идут на восток?

Однако сейчас было не до них, этих женщин, в восточной стороне станции все усиливалась перестрелка, строчили два или три пулемета, ухали гранаты. Очевидно, какая-то группа немцев стремилась пробиться к железнодорожному полотну и, взорвав пути, преградить эшелонам выход со станции.

— Петрунин! Ветров! — крикнул Андрей распоряжавшимся погрузкой старшине и лейтенанту. — Собирайте людей, ударим с тыла по немцам, что засели у водокачки, иначе не прорвёмся!

Красноармейцев набралось больше взвода. Разделившись на три группы под командованием Самохина, Петрунина и Ветрова, перебегая под вагонами, они стали обтекать с трёх сторон группу немцев, засевших в развалинах у водокачки.

Увидев, что их обходят с тыла, немцы развернули пулемёты в сторону группы Самохина, но Андрей даже рад был, что ему удалось отвлечь на себя внимание. Группа. Петрунина подошла незамеченной к противнику вплотную, в развалины водокачки полетели гранаты. С криком «Ура!» бойцы бросились врукопашную.

Андрей вскочил на обломок кирпичной стены. В ту же минуту что-то ударило его в бедро, он упал. Только потом он услышал очередь пулемёта и ещё увидел, как сержант Воловченко метнул одну за другой две гранаты. Потом почувствовал, как его подхватили на руки, близко увидел закопчённое, блестевшее от пота лицо Петрунина, затем от страшной боли потерял сознание. Очнулся, когда его вместе с раненым сержантом Воловченко грузили на платформу. Петрунин кому-то крикнул:

— Ты мне за них головой отвечаешь! Сдай в ближайший эвакогоспиталь! Оставайся с ними, я тебя сам найду!

Андрей увидел перед собой испуганное девичье лицо, широко открытые глаза, нос в веснушках, трясущиеся губы, узнал ту самую Марийку, которую выручал из фашистского плена Петрунин. Рядом с нею — такая же черноглазая худощавая женщина, очевидно, мать.

Девушка поднесла к губам Андрея флягу с водой. Он сделал несколько глотков, откинулся на жёсткие куски угля.

— Ой, донюшка! Та их же ж надо перевязать! — донёсся высокий встревоженный голос. — Та ой лышенько! Де ж вона була та чиста сорочка! Доставай ии, Марийко, рвы полосамы!..

— Я сейчас, мама, я сейчас, — ответила Марийка, трясущимися руками отыскивая в узле сорочку.

Самохин не помнил, как перевязывали его и стонавшего рядом Воловченко. Ему стало так плохо, что он надолго провалился в душную, пахнувшую углем и кровью темноту. В беспамятстве чувствовал отдававшиеся во всем теле мучительные толчки — однообразный перестук колёс. Сознание словно бы независимо от него отмечало: «Едем! Прорвались! Всё-таки прорвались!..» Он не знал, много или мало прошло времени. Пришёл в себя, когда всё вокруг стало вдруг трещать и рваться. Где-то очень близко ухали то ли снаряды, то ли бомбы. С эшелона без перерыва били пулемёты, оглушала винтовочная трескотня.

«Вот и линия фронта. Пройдём ли?» — мысль мелькнула и погасла. Все завертелось и замелькало перед глазами. В ушах томительный звон. Снова навалилась липкая удушающая темнота.

— Акбелек! Ёлбарс! Айлан! Айлан!

Ичан отстранился от костра, стал всматриваться в ночь, туда, где у подножья скалы с неясным топотом и шумом теснилась отара.

В освещённом красноватым пламенем кругу появились две огромные туркменские овчарки с обрезанными ушами, свирепыми мордами, на мгновение замерли, увидев пришельца, сидевшего напротив Ичана, и, словно подстёгнутые бичом, умчались в темноту.

Ичан вскочил на ноги, пробежал вслед за ними несколько шагов. Он и сквозь тьму угадывал, как мчится по кругу ближе к отаре Акбелек — Белая нога, а навстречу ей подальше от овец могучий, смело нападавший на волка Тигр — Ёлбарс.

Вот они встретились где-то там, за отарой. Это Ичан узнал по тому, как коротко рявкнул Елбарс, приветствуя свою подругу. Спустя две-три минуты обе собаки снова выскочили к свету костра.

— Айлан! Айлан!

Это означало: «Кружись», «Беги по кругу».

Рявкнув друг на друга, Ёлбарс и Акбелек начали второй круг патрульной пробежки, а Ичан всё ещё стоял, всматриваясь в слабо освещённую звёздами мглу, как будто можно было найти ответы на мучившие его вопросы.

Ичан не торопился возвращаться к Хейдару, пришедшему к огню прямо из ночи. Он даже думал сейчас совсем не о нём, потому что ещё не решил, как о нём думать, и не знал, зачем пришёл этот человек одного с ним племени, с которым впервые встретился он за тысячи километров отсюда — в заполярных шахтах Воркуты.

Ичан стоял и смотрел, определяя, как ведет себя отара, думал о своих собаках. Акбелек — та никуда от овец не уйдёт. Задремлет чабан, отара двинется с места, Акбелек за ней. Хозяину: «Гав, гав!» — вставай, мол, уходим… А вот Ёлбарс — Пустая голова — в прошлую осень за волчицей гулять пошёл. Ичан сам видел, как по горному хребту пробежала гуськом цепочка волков, а среди них — огромная белая собака. Как раз в это время целую неделю пропадал Ёлбарс. Ичан готов был поклясться аллахом, что именно Ёлбарс якшался с волками, забыв, для чего существует. Волки боялись Ёлбарса и не трогали его. А он их не боялся, но тоже не трогал. Ёлбарс их просто не видел, этих проклятых волков. Он видел одну волчицу!.. Ест за двоих. Давал сегодня Ичан собакам хамид ноголá — ячменные колобки. Ёлбарс съел свой колобок и еще в руки смотрел, хвостом вилял, просил глазами: «Аи, Ичан, дай еще немного, очень мало ты мне дал!»

Ичан вздохнул, покосился на костёр, перед которым как будто задремал, лежа на кошме, старый Хейдар, со злостью подумал: «Надо у колхозного сторожа берданку взять, убить этого Ёлбарса. А если ещё раз волчица придёт, этот Ёлбарс сам ей в подарок лучшего барашка отдаст?»

Ожесточившись сердцем против Ёлбарса, Ичан подумал, что в присутствии гостя так стоять и смотреть в темноту, когда с отарой ничего не может случиться, просто неприлично. Еще раз вздохнув, он бегом (Ичан не ходил, только бегал) вернулся к костру.

Старик по-прежнему лежал против огня на кошме. Ичан увидел, как он прикрепил к проволоке кусочек терьяка — опия, прислонил его к выкатившимся из костра углям, поднес к носу и с наслаждением стал потягивать в себя закурившийся сизый дымок.

Ичан подумал: «Аи, Хейдар, у тебя, видно, денег нет даже трубку купить! Терьякеш, а покурить как человек не можешь!» Ему стало жаль Хейдара. Терьяк — это «арам ишь» — поганое дело. Но старик, видно, часто доставлял себе эту губительную утеху: у него от каленой проволоки и усы, и борода, и даже брови местами совсем обгорели. И сам такой, что, наверное, год не чесался, не мылся. А ему всё равно, только бы покурить. Раньше красивый, сильный был — джигит! Даже в Воркуте, на тяжелой работе, где терьяк трудно было достать…