Владимир Карпов - Признание в ненависти и любви [Рассказы и воспоминания]

Чтобы попасть на Логойщину, нужно было пересечь железную дорогу и автомагистраль Минск — Москва, с ее подвижными секретами и возможными засадами. Потому было решено сделать это, разделившись на группы. Первыми в дорогу отправились майор Хвесько, капитан Мельников, лейтенант Солдатенко и я. Разрабатывая план, «шли от обратного» — решили переходить железную дорогу и шоссе чуть ли не под самой станцией Жодино, где немцы, судя по всему, ожидали нарушений меньше всего.

Ночь стояла темная, глухая. Даже удивляло, как в такой темени проводник из местных крестьян не останавливается, чтобы оглядеться, не ищет по сторонам и впереди знакомых ориентиров. Его уверенность поддерживала нас, и, не обращая внимания на полную походную выкладку — на шее автомат, через плечо плащ-палатка, на ремне запасной диск, «эфочки», финка, за спиной рюкзак с энзе, — передышек мы почти не делали. Да и еще одно обстоятельство подгоняло нас: тучи могло развеять, и тогда будет как днем, потому что было полнолуние.

Приостановились мы только за защитной стеною елей, перед железнодорожным кюветом. Сели цепочкой, как шли, чтобы перевести дыхание, прислушаться к окружающим звукам и перемахнуть через железнодорожное полотно. Ничего подозрительного не услышали. Но показалось: опасность таится именно в тишине. Я сидел за проводником и чувствовал: заколебался и он — у каждого своя граница смелости. Пришлось немножко обождать. Но даже когда я положил проводнику на плечо руки и несколько раз нажал, он не среагировал на это. Чувствуя — заволновались и сзади, рассердившись уже, я легонько толкнул его в спину. Проводник сидел у самого края кювета, нервы у него были напряжены, и он поехал по склону на ягодицах. Я бросился следом за ним.

Да, к звукам прислушивались не одни мы. Когда, перескочив железнодорожный путь и не услышав за собой товарищей, я залег в противоположном кювете, между рельсов выросла темная фигура. Я сделал то, что и необходимо было сделать, — взял ее на мушку. Но здесь произошло неожиданное — послышался топот, треск веток: товарищи, зная, что впереди автомагистраль, решили отходить. Темная же фигура кинулась к станции, но все же подняла вверх руки и выстрелила. Указывая, куда отходят наши, в небо взвилась ракета. Забахали выстрелы.

Возвратиться к своим или чем-либо помочь им у меня возможности не было. Я выбрался из кювета и, прикрыв ладонью глаза, продрался через колючую ограду елей. А когда продрался, вдруг увидел человека, устремившегося ко мне. Я схватился за рукоятку финки.

— Свои! — успел прошептать человек, оказавшийся проводником.

Это было кстати. Правда, у меня укоренилась привычка, я перед походом засекал азимут — направление, куда следует идти. Но впереди лежала магистраль.

Перед нами простирался луг. Слева темнел кустарник.

— Он далеко тянется? — склонившись к уху проводника, спросил я.

— До самого шоссе и дальше, — как показалось мне, радостно ответил тот.

— Тогда пойдем лугом…

Вокруг посветлело. Луг — наверное, пала роса — засверкал. Словно более близким стал кустарник. Кое-где стало возможным распознать белые стволы березок.

Вскоре мы увидели автостраду — аспидную полосу, за которой начинался более густой мрак. По просветам в тучах стало видно: они не нависли над землей, а куда-то плывут, торопятся, и там, за ними, много света.

Беспорядочная стрельба сзади утихла, но мы шли пригибаясь, ложились и потому первыми заметили немцев. Двое, видимо, постовые, выйдя из кустарника, медленно двигались обочиной магистрали.

Дернув проводника за полу, я упал на землю.

Сколько мы лежали? Не много. Но за это время по магистрали прокатил броневик. Гремя гусеницами, прошла танкетка, а потом исчезли и постовые — растаяли в мглистой темени. От того, как мы перебегали шоссе, осталось только чувство — бежать приходилось по чему-то горячему.

На опушке проводник сдался совсем: начал проситься домой — там, мол, дети, жена. Хутор его недалеко от станции, наскочит железнодорожная охрана, как оправдается жена, где хозяин? Особенно после такой катавасии…

Иного выхода не было — вспомнились Урал, собственная жена, сын, с которыми не так давно виделся, — и я, расспросив о дороге до ближайшей лесной деревни, отпустил проводника.

Из-за туч выплыл месяц, ясный, будто начищенный медяк. Темнота с дороги отступила в придорожные кусты, в чащу, откуда тянуло грибным запахом.

Август — месяц зарниц, лесной тишины. Даже днем и то редко можно было услышать тревожное стрекотание дрозда или дятла. Ночью же лес замирает — сам как прислушивается к чему-то. И в этой тишине душой чувствуешь, как вызревает, множится и набирает силу жизнь. Поспели голубика, смородина, ежевика, брусника. Закраснелись гроздья рябины. С кустов и деревьев с парашютиками, парусами, цепкими колючками, с пушком и поплавками сеются семена. Третий приплод дает зайчиха. По росе — на рассвете и перед заходом солнца — жируют выводки диких кур, которые дневали в густых кустарниках, а в жару купались в разогретом песке. Следом за уткой гоголем из дупла на землю спустились ее птенцы, подросли на глади посветлевших вод кряквы. На обильных кормах набирают силы аисты, чибисы. И, как олицетворение августа, высоко поднял голову золотой подсолнух.

Я шел один средь бора, прислушиваясь к его тишине, и волновался за товарищей — не случилась ли беда? Что они думают там обо мне? И было не по себе, что все это совершается в благословенном августе и что там, куда показывает азимут, начинает багроветь небо, — значит, загорелась деревня или лес.

Урал, помнится, удивил меня своей суровой будничностью. Да еще разве тем, что в городах не было светомаскировки. Взять билет в Москве на Казань не удалось, и я поехал окружной дорогой: на Пермь — Свердловск. Война, конечно, чувствовалась и здесь — навстречу мчались эшелоны с танками. На станциях толчея, у каждого котелок в руке или привязанный к поясу. И всюду шинели, винтовки, рыжие пудовые ботинки — военная обувь солдат или горькие их обноски.

Правда, Свердловск встретил меня тюбетейками, пестрыми азиатскими халатами. Угрюмые, точно вырезанные из дерева, люди сидели и полулежали прямо на мостовой привокзальной площади, не стараясь пристроиться хотя бы к забору или стене строения. Кто они? Куда, зачем едут?.. А потом, если не считать пристанционной березовой рощицы в Красноуфимске, чистой, заветной, опять будничность — грязные, с глубокими колеями дороги. Ненужные пока косилки, веялки на усадьбах МТС, баки с горючим посреди грязищи, расквашенной колесами автомашин.

Я ехал сюда к любимым и хотел любить все в том уголке, который пригрел их. Хотел и не мог, пока не прислонился плечом к сизому валуну на буром, гористом берегу Иргинки, за которой, также на склоне горы, передо мной открылся поселок — каменные и деревянные дома, приземистые уже потому, что стоят на махине, глядя на которую не замечаешь неба. Это было утром. Над быстрой Иргинкой плыл туман. Нижние улицы окутывала дымка. Веяло холодком, свежестью. А вот выше гору и дома на ней заливало лучистое солнце. И было что-то могучее, извечное в этой картине — такое, что сердце мое встрепенулось и раскрылось, впитывая в себя виденное как дорогое, нужное.