Фёдор Кнорре - Навсегда [Роман]

У меня есть моя музыка, которая не имеет никакого отношения к вонючей жизненной грязи. Если мне прикажут расстрелять кого-нибудь, я без всякого удовольствия и злобы выполню приказ. Я не из тех, кому это доставляет удовольствие, нет! Но что делать? Ведь жизнь — это только кишащая червями навозная куча, над которой льется в вышине неземная, непознаваемая музыка…

— Ах, боже мой, — тихонько вздохнула мадам Мария, — но неужели так необходимо мучить других людей?

— О да, мадам, в той или иной форме необходимо. Мой дорогой начальник, влепивший мне те четыре незабываемые оплеухи, дал мне наглядный урок: или ты кого-нибудь бьешь по морде, или тебя бьют. Если бы я был святым, может быть, я предпочел бы, чтоб били меня. Но я не святой, я очень нервно-чувствительный индивидуум. Я закончил фельдшерские курсы и имею теперь две вещи — музыку и вино… Кстати, мадам, меня можно поздравить: я получаю отпуск на родину. В связи с этим, помните, о чем мы говорили?..

Мадам придвинулась ближе.

— Насчет небольшого запаса шпека?.. Ах, Хельмут, мне так хочется вам что-нибудь устроить… просто не знаю!.. Впрочем, есть одно небольшое дело. Вы можете сосредоточиться?

Хельмут отхлебнул глоток побольше и приготовился слушать.

Аляна крепко спала, сидя на табуретке в кухне, когда трактирщица, пошлепав ее по щеке, чтоб разбудить, повела наверх, в свою спальню. Залы уже давно были пусты и столы сдвинуты в ожидании утренней уборки.

Пить пиво мадам тоже считала «неженственным». Разве только для виду прихлебнуть с почетным «гостем». Поэтому в шкафчике с немецкой надписью «аптечка» она хранила специальную рюмочку и несколько бутылок с ликерами. Она закурила, как всегда, поставила ступни вытянутых ног торчком, носками вверх, и выпила рюмочку.

— Вот так и надо вести дела!.. Я тебе говорила про Хельмута? Музыканта… Фельдшера… Я помню, что говорила. Я его берегла на крайний случай. Понимаешь? Он немножечко артист, с такими трудно иметь деловые отношения… Ну, так вот, он сам меня просит теперь устроить ему какое-нибудь дело, чтоб он мог заработать пару чемоданов шпеку. Он как раз получает отпуск… Мы договорились с двух слов. Он может все устроить. Он же «главный врач»! Спишет твоего мужа, как умершего, а похоронная команда его по дороге «потеряет»… Цена будет обыкновенная: свиная туша. Мы договорились о подробностях. Такая, килограммов на восемьдесят, — хватит с него…. Ну что, можно с фрицами иметь дело? Я говорю, что можно! Конечно, он постарается как-нибудь смошенничать, но со мной это не получится. Я сама договорюсь обо всех условиях. Ну-ну, благодарности после, девочка, давай-ка спать… О-о, мои бедные ноги, как они горят!..

Теперь точно туго заведенная пружина все время давила на ее сердце, подталкивая и торопя: скорей, скорей, скорей!

Десятки километров прошла Аляна по тяжелой зимней дороге до хуторка, где жили родители ее матери.

Окоченевшая, ко всему безучастная, сидела она в их избушке, выслушивая сбивчивые жалобы стариков на военные бедствия, одиночество, старость…

Сочувственно качала головой, почти ничего не слыша, и крепко сжимала руки, потому что пружина все время давила изнутри: «скорей!» — и уходили, уходили драгоценные минуты. Фельдшер Хельмут со дня на день ожидал отпуска. Что, если она опоздает?..

Она с тоской оглядывала с детства знакомую комнату, давно известные бесчисленные приметы бедности: закопченные бревенчатые стены, потрескавшуюся печь и провисший от ветхости потолок, заклеенные бумажками маленькие окошечки. Дом доживал свой век так же, как и хозяева. Но старики были все-таки покрепче, повыносливей, и их мучил страх, что их убогое хозяйство — домишко, плуг, пила и ведра, сапоги и платье и полуслепая кляча — придет в полную негодность еще раньше, чем они…

Покопавшись в углу за печью, бабушка, сияя, вытащила и бережно обтерла ладонью яичко для Аляны. Старик кивнул, одобряя такую щедрость. Яйца зимой, да еще во времена, когда каждый месяц надо сдавать немцам «яичный налог», — это ведь гостинец.

Аляна все это видела, и сердце у нее немножко щемило от жалости к старикам, а больше всего от страха из-за предстоящего разговора.

Сжавшись в своем углу, она молчала, выжидая удобного момента, и вдруг ее точно толкнуло что-то: «Скорее, время уходит!» И, на полуслове прервав бабку, она сказала, что нашла мужа и теперь нужна свиная туша, чтобы его выкупить.

Она говорила это, сама отлично зная, что просит почти невозможного. Она достаточно пожила в детстве у стариков, в их хозяйстве, чтобы не знать. Взрослая, откормленная свинья — это сало, копченая грудинка, мясо на много месяцев жизни. Кусочек сала к картошке и хлебу — это праздничный обед. Несколько отборных кусков грудинки, отвезенных на базар, — это новый котел, топор или сапоги, немного табаку для старика, мыло и платок для старухи. В таком хозяйстве — это все богатство дома… Зная все это, Аляна не ожидала хорошего от своей просьбы. Но то, что случилось после того, как она сказала, было хуже всего, что можно было ждать, — старики насмерть перепугались одной мысли, что у них могут отнять свинью. Они как-то сразу поглупели, и ничего уже нельзя было им втолковать. Ну просто они не могли переварить эту противоестественную мысль, что у них отберут пищу, которой они должны кормиться всю долгую зиму.

С несчастным видом они толкались, переглядывались, успокаивали Аляну тем, что «все как-нибудь и так обойдется».

Наконец старик сказал:

— Постой, да ведь ты, никак, говорила, что тебе сейчас свинью надо? Да?.. Ну, так ничего не выйдет. Ведь нашу-то еще кормить надо полный месяц. Ее рано резать!

Старуха тоже вспомнила, что и верно рано, и оба они так обрадовались, будто тем самым все дело устроили по-хорошему.

— Вот теперь ты сама видишь, что нельзя. Нельзя сейчас забивать свинку, это круглым дураком надо быть. Ведь она как раз и входит в самый вес, идет в сало. Сейчас каждая неделька откорма дорога!

Больше они и слышать ничего не хотели, все только цеплялись за то, что забивать рано.

Аляна сидела, стиснув зубы и закрыв глаза, пока они не замолчали, исчерпав все доводы, успокоенные, но все же немножко виноватые. Затем она холодно, медленно и четко повторила все сначала: либо нужно отдать на выкуп свинью, либо ее муж, Степан, погиб. А тогда и она жить не будет.

Старуха обняла ее и заплакала, умоляя, чтоб она не умирала, что все будет, как бог захочет. Аляна, жестко выпрямившись, отворачивалась, не поддаваясь на ласки.

Старик вздыхал, кряхтел, потом стал расспрашивать обо всех подробностях сделки. И вдруг его опять осенило:

— Ах ты дурочка, моя деточка! Да ведь как только ты ему отдашь свинью, он тебя сейчас же обманет. Ведь это же немец! Окаянный немец-фашист! Да разве ему можно одну-единственную спичку доверить, не то что свиную тушу?