Александр Лозневой - Дорога в горы

— Ну что ж, поработавши, хорошо и песни петь, — сказал Степан.

— Не поработавши, а поевши, — поправил Черняк.

— Кому как. Петух и не евши поет.

— Так и поет: кукареку, и все.

— Сколько пива, столько и песен, — поддел Донцов.

— Петь так петь! — весело кивнул Черняк. — Начинай, — и тут же затянул:

Голос у Черняка высокий, приятный, но слабый. Не поддержи его — быстро затихнет.

Но, как говорится, калякать хорошо порознь, а песни петь надо вместе. Солдаты, чистившие оружие, стали подтягивать: сначала Зубов, потом Крупенков. Донцов тоже не удержался, встал, подхватил песню, да так, что она сразу полилась, словно река полноводная.

Митрич положил винтовку, поднял голову:

— Добре спеваете.

Старику вдруг припомнилось былое, и он заговорил о том, что давно ушло:

— Помню, парубком был, эту самую спевали. Складная да певучая, тем и полюбилась.

— Э, когда это было! Ты сейчас подтяни, — попросил Пруидзе.

— Из меня песельник, как из тебя дышло. А вот был у меня дружок, Игнатом звали, так тот действительно спевать любил — хлебом не корми! Пойдем, бывало, на вечерницы, а он и зачнет: «Ни роду нет, ни племени…» И так спевает, аж плакать хочется. А потом — как гаркнет в конце, так, значит, лампа сама по себе заморгает и потухнет. Во какой голос был!

— Донцов не уступит.

— Эх, вы, хлопчики, — вздохнул дед. — Не те слова говорите. Нема Игната: убили. Сторожем на бахче был. Там его, бедолагу, прямо в живот…

Зубов отвернулся, будто не слыша его. Черняк завел новый куплет, размахивая шомполом, как дирижер палочкой, и четко выговаривая слова:

Дед снова заслушался, продолжая чистить винтовку. Он то и дело поворачивал ее к себе мушкой, заглядывая в ствол, прищуривая левый глаз. Подгорный заметил это, спросил:

— Разве так лучше?

— Стало быть, лучше!

— С казенки удобнее, дед. Держать легче.

— Легче-то легче, да спать жестче!

— Опять философствует, — шепнул Подгорный Черняку и рассмеялся.

— Никакого тут смеху! — сердито бросил дед. — Был у нас в ту войну фельдфебель. Сам, помнится, из Рязани. Отчаянный такой, четыре Георгия имел. Стало быть, полным кавалером назывался. Так он, скажу вам, только так и учил. С казенки, говорит, как не смотри — все чисто, гладко, потому пуля оттуда летит и все, значит, приглаживает. А ты, говорит, поверни, да от мушки глянь. Тут тебе вся нечисть и скажется. Тогда у нас в полку даже песню пели:

— Ох, уморил! — схватился за живот Черняк.

Смех разбирал и Подгорного.

— Ну чего зубы скалите? Слова не скажи — все на смех! — рассердился дед. — Стало быть, фельдфебель знал! Не зря Георгиев носил!

Многие уже закончили чистку оружия и теперь сидели, курили и слушали разговор. Дед наконец смазал канал ствола, взялся за сборку затвора. Надел пружину на ударник, приставил боевую личинку, стебель-гребень с рукояткой — все хорошо, как и следует быть. Но когда дело дошло до соединительной планки — растерялся. И так, и этак повернет — не подходит! Дед нахмурился, начал поносить мастеров — что, дескать, не винтовки, а ширпотреб выпускают.

— А ну, дай-ка сюда! — сказал Донцов.

Он слегка повернул планку, чуть нажал, и она, щелкнув, стала на место.

— Вот как надо! А ты — ширпотреб…

Дед смутился, но все же заговорил в свое оправдание:

— Вить она, та война, когда была? Сколько годов прошло. А память что решето: мука отсеялась, одни отруби остались.

Донцов подмигнул солдатам и стал рассматривать винтовку: все-таки интересно, как вычистил ее старый? Глянул в канал ствола через казенную часть — ничего, чисто. Посмотрел от мушки — то же самое. Вставил затвор, хотел возвратить винтовку и тут только увидел номер: 203720… Замигал глазами: что за оказия? И, меняясь в лице, повернулся к деду:

— Где ты ее взял?

— А тебе, извиняюсь, какая такая надобность? — усмехнулся дед. — Где б ни взял, винтовка моя!

— Нет, все-таки… Откуда она у тебя?

Думая, что его разыгрывают, Митрич насупился:

— Положь, говорю!

Но Донцов не мог успокоиться, не мог выпустить винтовку из рук.

— Слушай, Митрич, я ж не из любопытства спрашиваю, — взволнованно заговорил он. — Понимаешь, моя это винтовка, моя! Вот и номер на ней…

— Постой, постой, — старик пристально вгляделся в Степана. — Не ты ли тогда через Кубань плыл?

— Я, Митрич, я!

— Так тебя, выходит, не того?

— Выходит, не успели.

— Скажи, история! Значит, ты и есть тот самый?

— Выходит, так… Эх, Матвей Митрич, золотой ты человек! — и Донцов обнял старика.

Дед растрогался, однако не удержался, сказал:

— Все-таки негоже ружье бросать!

Донцов чувствовал себя виноватым, хотя и сам не помнил, как оказался в то время без оружия.

— Три года, как невесту, холил, — бормотал он. — Неужели не понимаешь? Хочешь, автомат за нее отдам? Вполне исправный. А что патронов мало, так не беспокойся: в первом же бою мешок наберем!

Дед наконец согласился, взял автомат, повертел в руках, но тут же замотал головой.

— Ей-богу, ни к чему это, — словно оправдываясь, заговорил он. — Винтовка — дело верное, а эта, трофея твоя, так, черт те что: ни штыка, ни приклада. Баловство одно!

— Ладно, — согласился Донцов, — бери винтовку. А мне, видать, и автомат послужит. Было бы чем бить гадов!

Еще раньше, осматривая рощу, лейтенант приметил высокую ель с ветками, начинавшимися почти от земли. Ее и облюбовал для передового наблюдательного поста. Ефрейтор Подгорный оборудовал на вершине ели нечто вроде гнезда, обрубил ветви, мешавшие обзору, и вот уже третий день тропа до самого поворота была перед его зоркими глазами. Подгорный уходил на пост рано утром и возвращался, когда становилось совсем темно.

Взобравшись на ель, он прежде всего осматривал тропу. Вдоль нее, до самого поворота, стояли сосны, молодые чинары, громоздились, выступая из леска, замшелые скалы. Да, здесь все как на ладони. Сунутся гитлеровцы— сразу будут видны. «Ну что ж, раз война, надо воевать», — думал Подгорный. Он никогда не унывал, всегда искал для себя какую-нибудь работу, потому что в работе веселее. Сам вызвался и на этот пост наблюдателем.

…Приставив бинокль к глазам, Подгорный невольно вздрогнул: на тропе, в легкой утренней дымке, показались люди. Протер стекла, всмотрелся еще внимательнее. Серые фигуры одна за другой медленно появлялись из-за поворота, вытягиваясь в цепочку. Фашисты! Подгорный не слез, а скатился с дерева. Тревога!

Гарнизон мигом поднялся на ноги.

Солдаты заняли боевые места, замерли в ожидании приказаний. По огневым позициям, как вихрь, промчался Егорка. За ним — Серко.