Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

Порыв ветра хлопает незапертой калиткой, и мать идет накинуть на нее крючок. «Приехал кто?» — выглядывает наружу. Неподалеку, на лужке, против дома богатея Макара Братенкова остановилась двуколка.

Отец тоже подходит к калитке, смотрит в сторону лужка. «Верно. Приехал».

На крыльце Братенков, щуплый, в жилетке и штанах, заправленных в короткие сапоги. Старичок с редкой бородкой клинышком вылезает из двуколки. Кирька уже видел его, он знает, это волостной писарь. Он и раньше приезжал сюда, и всегда с недобрым. А с дворов уже тянутся к лужку мужики и бабы, наперегонки бежит ребятня. Отец нехотя ставит цеп, натягивает на себя линялую рубаху и, неподпоясанный, босой, с остями в пыльных волосах, тоже идет к месту сходок. И Кирька с ним.

Волостной писарь достает из кармана пиджака очки, и все видят, как взволнован он, как дрожат его руки. «Германец на Расею пошел», — произносит скрипучим голосом. И умолкает. Видно, не хватает слов. Потом читает бумагу — о мобилизации. «Утром в волость…» Все стоят под мятущимся небом. С крыш срывается ветер, в сумрачном воздухе он тоже кажется темным. Волостной писарь кончил читать, садится в двуколку, трогает вожжи. Лошадь переступает копытами и идет по дороге, на которую падают первые капли дождя.

Бабы голосят. Мужики молчаливы и хмуры. Отец достает кисет, непослушными руками свертывает цигарку, и махорка просыпается с обоих концов. Завтра и ему в волость.

Кирилл видит эти лица, он не забыл их. Они, оказывается, следовали за ним всю жизнь, и вдруг выплыли такие четкие, какими не видел их даже тогда, когда они были рядом.

Вместе с матерью выходит он на покос. Самая пора. Поплевав на ладони, он сжимает косовище, широко взмахивает им и идет вдоль луга. На траве вспыхивает роса, и прохладные капли скатываются под ноги. Ровными движениями закидывает и откидывает косу, и то одно, то другое плечо подается вперед. Вжик… вжик… вжик… вжик… — сверкнув на лету, коса гаснет в глубине травостоя. Холщовые штаны подвернуты до колен, и травы, сочные и еще мокрые, подхваченные ветерком, бьются о его голые загорелые ноги.

«Царь-батюшка призывает тебя, Кирилл…» Перед ним Макар Братенков, богатей Братенков.

Еще земледелец и уже солдат, стоит Кирилл, прямой, неподвижный, и молча смотрит куда-то далеко, в глубь поднимавшегося дня, с этой минуты потерявшего для него свои солнечные краски.

Тогда, в тысяча девятьсот пятнадцатом году, ему сравнялось двадцать лет, вспоминает Кирилл. «Как вот Толе Дунику теперь», — приходит на ум.

Земля в окопах сырая. Не прогретая солнцем, отдает она гнилью, как запах воды, которую солдаты зачерпывают котелками в зацветающем болоте. В пятистах саженях от окопов, над самым оврагом раскинулась деревушка, и хатенки, цепляясь за обрыв, сползают вниз, словно хотят укрыться от орудийного огня. Совсем близко от окопов в настороженную пустоту падает тупой багровый гром. И долго слышно, как гудит сдвинутая с места земля.

В окопах теряется ощущение времени. Прошлое отходит далеко. Будущее — о нем здесь никто не думает. Только настоящее, и оно измеряется мгновениями: каждый шаг может быть последним и каждый вздох — последним. Снова под огненным ударом, как живая, будто тоже боится, вздрагивает земля, и с брустверов осыпаются глинистые комья. Солдаты лежат на дне окопов и кажутся убитыми, которых еще не успели подобрать.

Кирилл ежится, он почувствовал окопный холод.

На позициях почти не осталось тех, призванных в четырнадцатом году, мало уже и солдат, мобилизованных в пятнадцатом, шестнадцатом.

Саперный взвод роет траншеи. В траншее белеет листок. Кирилл поднимает его и, пробежав глазами, сжимает в кулаке. И видит у стены рыжеусого солдата, рабочего-путиловца. Тот исподлобья поглядывает на него. «Ты?» — спрашивает Кирилл и разжимает кулак. — Ты разбрасываешь?» Солдат молчит. Что скажет он унтер-офицеру?

«Ты вот землю пашешь, — наконец обращается к нему солдат. — А много ли у тебя этой земли?»

«Три души» у отца. — Помолчав, раздумчиво, будто про себя, добавляет: — Души-то, правда, куцые, полторы десятины».

«Как водится! От нее и одной душе вволю не прокормиться», — уверенно говорит рыжеусый.

«Это смотря какой год», — уклончиво отвечает Кирилл.

«Год — сытый, три — голодных. Так, што ли?»

Кирилл молчит. Должно быть, так…

«А мы хотим, чтоб такие, как ты да я, каждый год были с хлебом. Вот чего мы хотим», — говорит рыжеусый.

Кирилл молчит. Вспоминается отец: «Всем сытым быть, так и хлеба не станет…» И думает: кто это — «мы»? Кириллу шепнули как-то, что этот рыжеусый солдат — большевик. Да Кириллу все равно, что большевик, он говорит дело.

Офицеры подозрительно относятся к солдатам. Только и слышится: «До победного конца!» А что значит — «до победного»? И кому нужно — «до победного»? — размышляет Кирилл. Он шагает к походной кухне, пустой котелок звенит у пояса, из-за голенища торчит ложка. Оттуда, где расположилась походная кухня, доносятся ругань и крик. «Революция, а мы подыхай тут, как последняя сволочь!» — гневно шумит рыжеусый путиловец. «К чертям собачьим! Открывай митинг! Митинг!» — откликаются солдаты.

Поручик вопит что-то о смутьянах, глаза у него зеленые, неуверенные, виноватые. Его никто не замечает. Кирилл слушает агитаторов. Он слушает и понимает только, что в Петрограде Ленин и там творится что-то очень важное, что-то очень нужное для таких вот, как он.

«Почитай», — рыжеусый протягивает тоненькую книжечку. Он и раньше передавал ему книжечки, каких Кирилл никогда не держал в руках. И никогда еще книжки не рассказывали ему столько правды. Он говорит рыжеусому: «Давай…»

И постепенно всю свою прошлую, еще короткую жизнь, и будущую свою жизнь начинает по-новому видеть и понимать.

А память, казалось, удерживает не так уж много. Он подивился тому, как живучи подробности. Потому, наверное, что они — как ядрышки больших вещей и событий.

Вот он среди своих односельчан, вернувшихся с войны. Их гораздо меньше, чем уходило. И дня нет без схода. В потрепанной шинели, в папахе с красной полоской, носится он по деревне, голос хриплый, надорванный. Опять сход. Сутулый человек с впалыми глазами взбирается на старые, сложенные перед домом Братенкова бревна, на которых стоит и Кирилл, и под кожаной курткой выдаются острые лопатки. Он говорит спокойно, почти без жестов, заложив руку за борт кожанки. Кирилл догадывается: большевистский агитатор. Столько речей уже слышал Кирилл на позициях и здесь, в деревне. Агитатор кончает. «Надо выбрать комитет бедноты, — говорит он. — Выбирайте. Самых надежных выбирайте».

«Это кого же считать надежным? Кто способный мозгой шевелить или который без порток?..» — слышит Кирилл. Братенков? Да, это он подает голос.