Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

Тюлькин появился в отряде позже всех. Здесь не забыли, как шумно, с подчеркнутым достоинством открыл он дверь. «Боец Тюлькин прибыл в ваше распоряжение», — передал Кириллу бумажки со штампами, с печатями, исходящими номерами, с подписями. «Боец Тюлькин? — глядя на щеголеватые бачки и картинные усики Тюлькина, Кирилл сдерживался, чтоб не расхохотаться. — Хм-м… Говоришь, Тюлькин? А я думал, Дантес…» — с нарочитой разочарованностью протянул он. «Так точно, — выпрямился Тюлькин. Он приложил руку к заломленной набок пилотке, обнажавшей приглаженные блестевшие волосы. — Так точно. Тюлькин…» Кирилл улыбнулся, махнул рукой: «Прыгать с парашютом не боишься?» Тюлькин выпучил глаза: «Что вы!..» Но тотчас спохватился, не по-воински вышло, и отчеканил в более подходящих выражениях: «Так точно. Прыгал. Имею значок». Когда Тюлькин отвечал, смешно дергал головой. «Принимай, Алеша, пополнение, — раздумчиво сказал Кирилл старшему радисту Блинову. — Может, и подходящий. Подбирали же…» — пожал он плечами. «Так точно, подбирали, — бойко подтвердил Тюлькин. — Отдел кадров». Кирилл не раз просил прислать в отряд второго радиста. Вот и прислали… Он снова бросил взгляд на бачки, на усики, но уже снисходительно: пожалуй, и лучше, что не похож на красноармейца. Так сказать, камуфляж. «Видать, Корифей-парень», — сказал вслух. И прилипло к Тюлькину необидное прозвище: Корифей-парень… По-разному относились к Тюлькину в отряде, кто безразлично, кто пренебрежительно, а кто и зло. Михась и не скрывал своей неприязни к нему, при случае обрезал коротко и непримиримо: «Тебе б на балалайке бренчать да зубы под усиками скалить. Тоже, вояка!..» Толя Дуник же, самый молодой в отряде, восхищался проперченными одесскими песенками Тюлькина, его совершенно независимым видом. Для Паши Тюлькин — клад! Хоть есть над кем подтрунивать, уж очень степенные подобрались тут все. А без этого, без поддразнивания, без шуточек, Паша не мог.

— Давай сознавайся насчет девах, Корифей-парень, — не отставал Паша.

— Отвяжись ты, пень-колода, — отбивался Тюлькин. Он небрежно ухмыльнулся: — Тебе, вижу, чужие лавры покоя не дают. — И с самодовольным видом взялся за выколотку.

— Какие там Ларвы! — замахал Паша руками. — По мне и Дунька хороша. Говоришь, Ларва? — насмешливо покачал головой.

А что? Зря ехидничает Пашка. И верно, бегают за ним девчата, а что? Да какие девчата! И спортсмен он дай бог какой! Знал бы Пашка… А тенор! Роскошный у него тенор, позавидовать только, да-да… Слышал же Пашка, все слышали, как он поет. А парашютист! Во! И гордился же им инструктор! Называл — «ангел небесный», так устойчиво падал он, так плавно спускался… И радист высокой марки!..

— А не судьба, — наигранно посетовал Тюлькин. — Взяли да направили в этот отрядишко, где Пашка в полуцарях ходит. — И после паузы: — В общем, фортуна не та.

— Трепач, — вскипел Михась, высоченный, сухощавый, лобастый. Сосредоточенно перетирал он части автомата, закатанные рукава обнажали волосатые руки, жилистые и длинные. Он весь ушел в работу, ни один мускул не оживлял его лицо, обляпанное конопатинами, точно выступили и застыли коричневые капельки пота. Под косматыми и резкими бровями Михася предполагались сердитые глаза. Но взгляд его был совершенно безразличный, словно глаза ни на кого не смотрели. Неразговорчивый, он обычно только отвечал, когда его спрашивали. Сам же говорил, если сердился или очень радовался, коротко, громко, словно ударял молотком, стараясь враз высказать все, что думает.

Он собрал и внимательно осмотрел автомат, вытер ветошью руки, вымазанные ружейным маслом, и снова кинул на Тюлькина недружелюбный взгляд.

— Ач, бикинбарт отрастил! — не то поморщился, не то усмехнулся Михась. — Как фармацепт какой… — хотел уязвить Тюлькина, любившего щегольнуть словом иностранным и высокопарным.

— Если тебе хочется так называть меня, то говори, пожалуйста, фармацевт, — слишком вежливым, слишком добрым голосом сказал Тюлькин.

— Пошел ты к чертям.

— Так нам с тобой одна дорога, — ироническим тоном произнес Тюлькин. — И вроде скоро тронемся. Так сказать, полетим. — И уже серьезно, обращаясь ко всем: — Осточертело. Сиди, как дурак, и жди погоды.

— Каждый ждет, как может, — процедил сквозь зубы Михась.

— Ну, знаешь…

Тюлькину надоели Пашины подковырки, придирки Михася. С поднятой головой пошел в другой конец помещения. «Меня не прижмешь!» — показывал он всем своим видом. Остановился возле Алеши Блинова. На полу перед Блиновым — брезентовый мешок, на мешке — батареи. Тот поднял с пола одну, положил на стол, присоединил провода к концам вольтметра. Стрелка, дрогнув, резко кинулась вправо. Изоляционной лентой замотал оголенные концы. Еще раз нагнулся, еще, достал вторую батарею, третью, пятую. Вольтметр показывал: хорошее напряжение. Голова Алеши Блинова, склонившаяся к плечу, как бы отдыхала, только руки спокойно делали свое дело. Вот присоединил провода к следующей батарее, но стрелка, будто уже устала, не двинулась с места: батарея села. Он отставил ее в сторону.

Тюлькин бросил на Алешу Блинова снисходительный взгляд, снисходительно хлопнул по плечу, кивнул на батареи:

— Так-так… Напряжение проверяешь?

— Бифштекс жарю, — отозвался Блинов. — Давай-ка проверь, может, и у тебя какая села.

— И то, — скучно согласился Тюлькин. С небрежным видом достал сумку с комплектом питания и принялся за работу.

Но занятие не увлекло его. Искоса поглядывал туда, где только что вместе со всеми чистил оружие, там было оживленно — догадывался об этом по смеху, по веселым жестам Паши. «Что станется батареям! — уже сердился он. — Что им станется! Алеше лишь бы ковыряться, пропади они пропадом…» А там — снова смех. Табурет, на котором несколько минут назад Тюлькин сидел, пустым квадратом темнел возле стола, на том самом месте, куда отодвинул его, будто ждал возвращения Тюлькина. Но он не вернется. У него тоже амбиция. «Тут-то все храбрецы. Посмотрим на вас, молодчиков, когда не до смешков будет…»

А вон командир и комиссар.

Кирилл с порога:

— Тихо что-то. Не похоже на наших хлопцев… А может, комиссар, дверью ошиблись?

Все улыбнулись, Кирилл и Ивашкевич тоже. Десантники не спускали с Кирилла глаз, никто не старался скрыть своего нетерпения: что скажет командир?

А он развел руками, сказал почти весело, или так показалось:

— Сволочь же… А, хлопцы? Я о погоде.

Они уже привыкли к грубоватому прямодушию командира, в его тоне всегда слышалась уверенность. Вообще, когда он был с ними, все плохое выглядело как-то лучше. Им казалось, что во всех случаях знает он, как поступить самому и другим.

На лице Кирилла, еще окрашенном загаром, отчетливо проступали твердые скулы. Небольшие голубоватые глаза смотрели настойчиво и пристально, и в них, когда он не сердился, появлялись лукавые искорки.