Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

Вошел в кухню. Он усмехнулся, увидев, что печка развалена, а возле нее на жестяном листе громоздилась охапка дров. Дрова ей уже были ни к чему. А над печкой, под потолком, виднелась глухого цвета зелень, ее прикрывали шевелившиеся нити паутины. На потемневшей полочке, среди чугунков и посуды, нашел он початую пачку горчицы. Вспомнилось, как бабка Настя сыпала ему, маленькому, горчицы в чулок, когда набирал в лужах полные ботинки. «Так и простыть можно… И носит же тебя!..» — сердилась. Вспомнилось потому, что в сапогах неприятно переливалась холодная жижа. «Носит же…» — усмехнулся. Он сел на пол, снял сапог, другой, размотал мокрые Портянки, выжал воду, насыпал горчицы и опять натянул сапоги. Он почувствовал, как от ног по всему телу расходится тепло. Тепло спокойного солнечного бабки-Настиного мира, как бывало, согревало душу, и несколько минут он удерживал в себе ощущение, что возвратился в него.

Левенцов растянулся на полу возле печки, примостив голову на охапку дров, как на подушку. По домику носился холодный ветер, он обдувал Левенцова, его лоб, глаза, нос, уши, забирался под затылок. Левенцову казалось, что между ним и бабки-Настиным миром лежит время в тысячу лет… Он засыпал.

Они проспали часа два. Якубовский поднял их.

Покинули одинокий домик с сорванной крышей и выбитыми стеклами и снова втянулись в лес. Как и раньше, казалось, сколько ни иди, конца ему не будет. Где-то недалеко уже и заболотные хутора. Но как к ним выбраться!

— Бывало, из любого леса в деревню выбираешься наверняка, — подумал Паша вслух.

— По петухам, что ли, — поддразнил Ивашкевич. — Или по собачьему бреху?

— Ну, положим, по этим показателям деды наши выбирались, — не уступал Паша.

— Тебя, значит, господь бог выводил?

— Верно. Трактор. Бог колхозного поля, — шуткой же ответил Паша. — Прислушаешься и топаешь, где урчит. А где трактор, там поле. Там тебе и люди.

— А скоро в поле и выйдем, — хмуро сказал Якубовский.

И карта показывала — поле. Ивашкевич положил на раскинутые, слегка покатые ветви низенькой ели карту, и все внимательно рассматривали ее. Ни справа, ни слева поле не обойти: по обе стороны глубокое лесное болото. Не хотелось пересекать это большое поле: у самого его края громоздилось селение. «Мало ли что может приключиться», — тревожился Ивашкевич.

— Плохо. Но пошли, — сунул он карту в планшет. — Ничего не поделаешь.

Поле открылось перед ними, когда обогнули березняк, оно было усеяно воронками, словно темные круглые тучи лежали на земле.

Они шли уже полчаса.

До леса было еще метров двести. «Эх, как далеко!..» — думал про себя Ивашкевич. Селение неприятно приближалось, потом, когда они повернули на лес, стало медленно отходить назад. Крыши, проступавшие среди деревьев, уже остались в стороне. Вдруг Ивашкевич увидел немцев. Фигуры их возникали и пропадали на опушке.

— В воронки! Быстро! — Ивашкевич прыгнул в ближнюю воронку. Левенцов за ним. — Огня без сигнала не открывать.

Якубовский тоже торопливо скатился в воронку чуть подальше, Паша в три прыжка достиг ложбинки и упал в нее.

Немцы явно направлялись в поле. Они вышли на дорогу.

— Видели нас, — вполголоса высказал догадку Ивашкевич. — Видели. — Он держал палец на спуске автомата.

— Думаю, да, — подтвердил Левенцов. Он не отрывал глаз от семерых немцев, шедших как ни в чем не бывало. — А может, не хотят связываться и прикинулись, что не видели, и пройдут мимо?

— Черт их знает, что у них на уме. Выждем.

Вид у немцев слишком беззаботный, если действительно заметили что-нибудь. Возможно, хитрят. «Только б не прозевать решающую секунду…» — билось сердце Ивашкевича.

Широко раскинув ноги, Якубовский припал к вывороченной металлом, обгорелой земле, сквозь нее не пробилась ни одна былинка. Он дышал глубоко и отрывисто. Он приподнял голову и стал следить, как немцы приближались. Он уже отчетливо видел их лица, и ему показалось, что узнал этих немцев. «Эсэсовцы». Они. Да, он узнал их. Он их узнал. Но почему дрожат пальцы? Мелкая дрожь покалывает спину, и сердце стучит… Он узнал их.

Почему-то подумалось, что эти самые сожгли его веску, расстреляли того темноглазого учителя на школьном дворе, казнили колхозницу на глазах ее детей. Он увидел хату Тарасихи, забитую досками крест-накрест, и женщину, сидевшую перед иконой божьей матери, с посиневшим ребенком у груди. Что-то сдавило ему сердце — даже вздохнуть не мог. «Твоя веска — она и моя веска…» — вспомнил слова Ивашкевича. Ночь стоит не над одной хатой…

Он прикусил губу, сомкнул глаза и тотчас открыл их, внутри все клокотало, и он не мог это унять. Ему надо было многое забыть, чтоб лежать спокойно. Но здесь, возле родной вески, возле сожженной вески, ему ни на минуту ничего не удавалось забыть. Тяжелая солдатская злоба поднималась в нем. Надежда покинула его, и он вдруг понял, что ему некуда и незачем больше идти и что сейчас надо рассчитаться за все.

Он забыл приказ Ивашкевича. Он все забыл. Вылез из воронки твердый, как глыба льда на морозе, и привстал на колено. Ему в самом деле было холодно, потом стало жарко, и хотелось распахнуть ватник. Но не успел, палец нажал спусковой крючок автомата. Резкий и долгий треск прокатился по полю.

Ивашкевич и Левенцов вздрогнули. Что это? — не поняли они. Краем глаза увидели, как три немца рухнули на землю, один из них еще пробовал ползти.

— А! — вскричал Левенцов. Все стало ясно. — Все ясно, — быстро сказал он. — Ввязались… Теперь надо действовать.

Немец, тот, что пробовал ползти, уже не полз, он лежал. Упал еще один, четвертый. Все ясно, все ясно: на самой бровке воронки стоял Якубовский, и автомат, захлебываясь, строчил.

Они вскинули автоматы. Тр… р… р… Та… та… та… Из ложбинки гулко откликнулся Пашин автомат. Тр… тр… Та… та… та… та… — стучало неистово и неиссякаемо.

Эсэсовцы открыли ответный огонь.

Вз… вз… вз… — пролетали пули над головой Ивашкевича и Левенцова. Пыль взбивалась перед воронкой, запорашивала глаза. Вз… вз… Эсэсовцы что-то кричали, Ивашкевич и Левенцов слышали их крик. Трое их, осталось трое. Один успел свалиться в ложок возле самой дороги, второй кинулся к нему. Стреляли из ложка. Третий растерянно перебегал с места на место.

Вдруг Паша примолк. Ивашкевич и Левенцов тотчас уловили это. Вз… вз… Они пригнули головы. Вз… Эсэсовцы отчаянно вели огонь. Лицом вниз свалился Якубовский. Ивашкевич видел, как дернул он плечом, будто силился вырваться из чего-то, что цепко схватило его. Но так и не поднялся. Паша все еще молчал. Все еще молчал. Вот он снова ударил. «Видно, менял диск», — успокоился Ивашкевич. Как бы то ни было, Паша опять строчил!

Немец, перебегавший с места на место, упал ничком. Кончено еще с одним. «Но те, двое?..» — бил Ивашкевич по ложку. Бил и бил, и волновался: в селении, что за краем поля, могли услышать стрельбу. А может, уже спешат немцам на помощь. Эх, чертовщина! И надо же было напороться на этих…