Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

Фернандо молчал. Глаза все еще были как замороженные.

Захваченный нахлынувшей радостью, Хусто не замечал отчужденности Фернандо.

Потом, успокоившись, спохватился: почему же он молчит и глаза пустые? Хусто встревожился. «Может быть, тоже взволнован, никак не придет в себя — такая встреча…»

— Мы как-то потерялись… — услышал Хусто свои слова. Он сел на стул против Фернандо. — Что произошло с тобой после того, как нас разбили? — Он говорил с тяжелыми паузами, и паузы эти давали возможность постепенно вносить смысл в его речь. — Ты же попал в плен. Я читал в газетах. Да, да, я читал в газетах. Как же тебе удалось спастись, Фернандо?

Глаза Фернандо закрылись, словно обдумывал что-то очень важное. Потом разомкнул веки, опустил глаза, и Хусто уже не видел их выражения.

— Столько прошло лет! И каких лет, Фернандо. Помнишь мост под Мадридом? Как мы взорвали его — русский Кирилл, ты, я! А Карабанчель. Потом Каса-дель-Кампо, атака на рассвете? Еще Тереса приходила ночью… Помнишь? Ты еще сказал: «божья матерь»… Ты должен помнить это, Фернандо…

Хусто показалось, что ощутил запах той ночи, вкус сыра, который нащупал в кармане, услышал шорох воды и шум ветра.

— Помнишь, санитары уносили меня за Мансанарес? — Хусто возвращал Фернандо в прошлое. — А потом — госпиталь. Рана та зажила. Были у меня и другие раны, те тоже зажили. Раны на теле сущие пустяки, Фернандо. Я в этом убедился. А тебе не приходилось убеждаться в этом?

— Так вот, Лопес. — Фернандо разжал пальцы. Он остро взглянул на Хусто.

Лопес? — покоробило Хусто. Разве они не друзья больше? Значит, что-то развело их в разные стороны? Просто Фернандо не уверен в нем, может быть, предполагает, что он подослан к нему. Он развеет его сомненья!

— Фернандо, я пришел с важным делом от наших друзей, от тех, кто помогал нам, когда Испании было трудно, очень трудно. Я пришел к тебе от них… — вполголоса произнес Хусто. Он подался вперед, и теперь голова его была совсем близко от Фернандо. — Не смотри на мою форму. Я уверен, что и твоя ничего не значит.

Не опрометчив ли? Он испугался. Так сразу, кто он и зачем? Минуло же столько времени… Нет, нет. Человек с Куатро-Каминос не мог уйти к гитлеровцам. А если, если… Если Фернандо предатель? Хусто показалось, что остановилось сердце. Что ж… У гитлеровского оберста должно быть безупречное прошлое. И Хусто опасный свидетель, если Фернандо выдаст его гестапо. Нет, нет. Он в руках Фернандо так же, как и Фернандо в его руках.

— Так вот, Лопес, — снова произнес Фернандо. — Прошу запомнить, моя форма значит то, что она значит…

— Фернандо… — Все стало ясно. И все-таки он не мог поверить тому, что услышал: он разговаривал с другом, которого никогда не было? — Ты же не станешь утверждать, что тогда, под Мадридом, ты был не нашим, не настоящим?

— Я был командиром республиканской роты. После тебя. Я и тогда был настоящим. Как и сейчас. — Голос Фернандо — как бы издалека, глуховатый, замедленный.

Фернандо уходил все дальше и дальше. Произошло худшее, что могло произойти. Хусто охватило чувство беспомощности. Он еще не мог отделить живого Фернандо от того, который только что умер здесь, в кабинете. Теперь глаза закрыл Хусто.

— Фернандо… — еле произнес Хусто, будто его схватили за горло и лишили дыхания. — Но ведь…

— Ты хочешь сказать — идея? — прервал его Фернандо.

Хусто открыл глаза, он заметил усмешку на губах Фернандо.

— Так вот, Лопес, идея — это жизнь. А жизнь меняется, меняются и идеи…

— Конечно, Фернандо. Жизнь меняет идеи. Все зависит от того, какая жизнь. Скверная жизнь, подлая жизнь человека рождает в нем скверные, подлые идеи. — Хусто уже что-то пересилил в себе, что-то преодолел, и это принесло облегчение.

— Жизнь, Лопес, это жизнь, и ничто другое не надо придумывать. Сильный, скажешь, слабого? Да. Но ведь это в самой природе вещей. Мир устроен так, что всем не может быть хорошо. И тут никакие идеи ничего не изменят. Говоришь, Карабанчель, Каса-дель-Кампо? Мадрид защищал тогда не правое дело. Кровь на его камни пролилась напрасно. Оказалось, правда была не на нашей стороне. Нас и разбили. Жаль, когда люди отдают жизнь, отстаивая заблуждения.

— Заблуждения? Что ты хочешь этим сказать?

— А ты был понятлив, Лопес. Слушай. Дело не в том, чья идея вернее. Важно знать, кто кому шею свернет.

— Кто же кому шею свернет? — Хусто стало любопытно.

— Немцы русским. И потому я с немцами.

— Мне страшно подумать, Фернандо, что тогда, у Мансанареса, лежал с тобой в одной траншее, бок о бок. Враг, оказывается, был не только по ту ее сторону, но и рядом со мной. Измена всегда измена. Она не приносит человеку покоя, не дает ему веры. И тогда он пуст.

— Слова, Лопес.

— Послушай, Фернандо! — Хусто сжал кулаки. — Выдай меня, если ты уже не тот… Я не скажу им о твоем прошлом. Наше хорошее прошлое не может тебе принадлежать, если ты в самом деле не тот… — Он понимал, Фернандо это уже ничего не говорило, с этим у него все покончено.

— О моем прошлом? — Пальцы Фернандо мелко и быстро забарабанили по столу. — Не выйдет. Я всегда знал, что ты благоразумен.

— Выдай, выдай меня, если ты уже не тот… — простонал Хусто.

— Нет, — сухим голосом произнес Фернандо. — Еще есть время, ты подумаешь. И тогда — как знать — мы друзьями вернемся в Мадрид. — Он помолчал. — Маскарад? — кивнул на форму Хусто. — Или на нашей стороне, но… В таком случае, ты бесчестен, Лопес. Я, по крайней мере, и тогда и сейчас был искренен. Что ты на это скажешь?

Хусто не ответил. Потом медленно поднял глаза:

— Искренность подлеца?..

— Так вот, Лопес. Считай, что тебе повезло. Все-таки бывший друг. А теперь убирайся! Великодушие не безгранично. А на войне оно вообще не существует. Это первое, что убивают, когда начинается война. — Фернандо встал. — Повторяю, Лопес, тебе повезло. Убирайся!

Мадрид спокоен в этот час. Хусто приподымается на койке и вытягивает голову к окну. Одеяло сползает на пол, и обнажается забинтованная грудь. Хусто видит, как синяя мгла движется по улице, заполняет воронку почти под самым окном госпиталя. У подъезда — санитарные машины с большим красным крестом на ветровом стекле, на крыше, из машин вытаскивают носилки с ранеными. Одного приносят в палату, у него сбился на голове бинт со следами почерневшей крови. Хусто снова выглядывает в окно. Напротив — женщины с бидончиками, с ведерками, с корзинками жмутся к стене еще закрытого магазина. У некоторых на руках спят дети, совсем крошки. Откуда-то доносится гул, и женщины встревоженно взглядывают на небо. Ничего, оказывается, страшного: из-за угла выплыл грузовик и проходит по улице. Мадрид пока спокоен. Он спит. А часа два назад город бежал, гремел, пылал. Всю ночь падали бомбы, «юнкерсы» прилетали, уходили, опять появлялись. Хусто видел, как вдалеке горели дома. Ветер вздымал рваные языки пламени, и это напоминало сад из красных деревьев. Хусто продолжает смотреть в окно, он думает, каким спокойным, ласковым, настоящим может быть город, когда его не беспокоят бомбы и он готовится встретить торопливый перезвон трамваев, поскрипывание тележек зеленщиков и молочниц, похожие на птичьи голоса школьников. И опять — сирена! Хусто успевает опуститься на койку, успевает поднять с пола одеяло и кое-как укрыться, успевает перевести взгляд на дверь, в которой показываются невыспавшиеся, утомленные санитары. Они укладывают раненых на носилки и выносят в коридор, по лестнице спускаются в подвал. Потом они приходят за Хусто. Где-то недалеко, слышит он, разрывается бомба. Как удар в колокол, из окна со звоном вылетают стекла. И отяжелевший воздух, тугой и теплый, как гонимая ветром вода, движется по палате, и еще резче запах бинтов, пропитавшихся кровью. Хусто несут. Он чувствует, как дрожат от напряжения руки санитаров, сжавшие поручни носилок…