Павел Васильев - Повести

— Ты, самое главное, не теряйся. Не теряйся, переходи в атаку. Атака — самое надежное, самое первое дело. Переходи, и все… Говори, ну прижил! Ну было дело! Не отрицай! Реветь будет, кричать. А ты кулаком об стол!

— А если не было?

— Говори, было! Говори, не примешь — к другой уйду. При в лобовую! Лобовой дави! Я тебе, как мужик мужику, сочувствую… Может, опять Маньку послать? Где она там бегает?

— Не надо.

— Надо. Тебе надо… Помню, на Сандомировском… Ты был там?

— Не.

— А я был… Старшина наш, хороший парень, вечерком вот так вышел из окопа, стоит. А вечер такой тихий. И вроде как дымкой все подернуто. И тихо. Вроде ничего нет. И вдруг снаряд как трахнет! До этого ни одного выстрела не было, и после всю ночь не стреляли. И вот видишь, что случилось. Одна ямка осталась.

— Убило?

— Ничего не нашли! Как и не было. Так я к чему это? А к тому — ты прав. Так ей и говори. Корень надо пускать. Скажи, что у кума одна Манька. Одна! Так что, разве хорошо это? Ты покруче, попужай ее, попужай!..

«Эх, Кадкин, Кадкин, дурья твоя голова!..»

Кузьма как к доту, из которого были нацелены на него пулеметы, подходил к своей избе.

«Смотрят или нет?» — думал он, не поднимая головы. На улице никого не было. Даже ребятишки нигде не бегали. Кузьма заглянул в окна, но в избе было темно. Может быть, смотрят из глубины. Кузьма приоткрыл калитку во двор и приостановился. Да так и остался стоять, слегка пригнувшись, чтоб не стукнуться головой в наддверную перекладину, правая рука на скобе. Те, что стояли во дворе, обернулись к нему. А стояли там, сбившись в кружок, Палашка и все четверо пацанов. Палашка держала руку младшего, Сеньки, повернув ее ладонью вверх, в другой руке, в правой, у нее была иголка, которой она только что выковыривала из его ладони занозу. Вот так они и стояли, и Сенька оглянулся через плечо на калитку, а на лице гримаса от испуга и боли. Все долго, молча смотрели на Кузьму, удивленные, ошарашенные, и он видел, как меняются выражения их лиц. Палашка побледнела. Старший нахмурился. И только Сенька радостно просветлел.

— Здрасьте! — сказал Кузьма.

Палашка будто очнулась. Она суетливо толкнула мальчишек, и они сразу поняли, что им велят уходить со двора.

— А заноза? — плаксиво спросил Сенька. Но мать молчала.

«Вот ты какой. Большущий-то», — подумал Кузьма.

— Иди, я вытащу, — позвал Кузьма.

Сенька вопросительно посмотрел на мать.

— Иди, — кивнула Палашка.

И Сенька подошел к Кузьме. Тогда Кузьма сграбастал его свободной рукой за гривастый, давно не стриженный затылок, прижал головенку к себе, а Сенька вдруг вцепился в полу шинели, ткнулся лицом и задал такого ревака, гулкого, басистого, будто, рухнув, открылась какая-то створка.

Кузьма тоже заплакал.

— Сенька, сынок! — став на колени, гладил костистую Сенькину спину. — Большой-то какой, хороший! Узнал ли ты меня?

— Узнал.

— Ты чего плачешь-то?

— Та-ак.

— Обидел кто-нибудь?

— Не-е.

А Палашка убежала в избу.

— Вот как все произошло… Ну, давай-ка руку, я погляжу.

— Да иголки нет.

— Найдем иголку. Вот, сейчас… — Кузьма положил ребенка на завалинку, взял Сенькину руку, но долго еще не мог совладать с собой, иголка мельтешила перед глазами. Сенька морщился и отворачивался, не смотрел на ладонь. Терпел. Стеснялся батьки.

— Терпи, терпи, солдатом будешь. Ну, теперь все.

Кузьма вошел в избу. Палашка, рухнув лицом вниз на скамейку, плакала.

— Палашк, — позвал Кузьма. Она зарыдала громче.

— Чего же ты?.. Хоть поздоровалась бы.

Но Палашка, будто и не слышала его, горестно покачивала головой, уронив ее на руки.

— Ох, господи! Сколько горюшка, а ты?.. Дождалась… — причитала она. — Сколько я одна-то настрадалась, одна…

— Пелагея! — вдруг громко крикнули с улицы и постучали в окно. — Ты дома? На работу!..

Это звал нынешний колхозный бригадир Матвей Задворнов, маленький, горбатый мужичонко. Он заглянул в окно, прищурясь, прикрываясь ладонью.

— Сейчас! — отозвалась Палашка.

— А ты что это? — приоткрыв створку окна, удивленно спросил ее Матвей.

— Кузьма пришел.

— Ну! — обрадованно воскликнул Матвей и, что-то приговаривая, заторопился к калитке.

— А ты что же это молчишь, притаился? — зашумел Матвей. — Ну, здравствуй! Вроде помолодел!.. Моложе стал. Я слышу, кто-то плачет, думаю, неужели Палашка, не может быть. А это что? — спросил, увидев одеяло, в котором в это время заплакал ребенок.

Воцарилось напряженное молчание.

— У него спроси… — раздраженно сказала Палашка, кивнув на Кузьму.

— Это… так… ребенок.

— А-а! — будто все поняв, многозначительно произнес Матвей, сообразив, однако, что что-то тут неладно. — Так я это… Вы побеседуйте. Мешать не буду. Потом зайду.

И поспешно вышел.

— Еще идут, — раздраженно сказала Палашка, глянув в окно.

По дороге шли женщины. Кузьма тоже увидел их. И, схватив ребенка, вышел в сени, оттуда в огород.

«Дурак, чего испугался», — тут же выругал он сам себя.

Но было как-то совестно, что вот сейчас войдут люди, увидят их ссору с Палашкой, при встрече, в первый день… Нехорошо началось. Вот как все нехорошо.

Кузьма сел на камушек, прислонился к теплой бревенчатой стене спиной. Слушал, как громко кричат в избе бабы, разговаривают с Палашкой.

«Окурок-то где я бросил, пожар бы не устроить…»

В избе стихло. Солнце припекало, жарко стало Кузьме. И вдруг он услышал, как неподалеку, за изгородью, зашуршало.

— Тут? — спросил приглушенный детский голос.

— Тут.

— Чего делает?

— Сидит.

— Ребята! — позвал Кузьма. Там притаились. Кузьма привстал, и тотчас по земле гулко застучали босые ноги.

Кузьма вернулся в избу.

Ему показалось, что там никого нет, — так было тихо. Но за столом, спиной к двери, положив на столешницу сцепленные в пальцах руки и устало опустив плечи, сидела Палашка.

— Покорми ребенка, — все так же неподвижно глядя в одну точку, утомленно сказала она. — Да не бегай. Чего уж теперь бегать.

— Палашк, — сказал Кузьма. — А ведь не мой это ребенок. Наврал тебе все кум. Чужой. На дороге я его подобрал. Мать бросила, я, дурак, взял. Теперь каюсь.

— Ох, господи! — распрямилась Палашка.

— Вот же, честно тебе говорю! Никогда не врал, и сейчас не лгу. Чужой. Ей-богу. Не веришь?

— Не знаю… Сама ничего не знаю.

— Ну, как хочешь. Как я могу еще тебе доказать?

— Не знаю, ничего не знаю, — сокрушенно повторила Пелагея. — Очень я тебя ждала… Вроде оттолкнул ты меня.

— Так говорю же тебе, что не мой!

— А что же еще ты можешь сказать, если и твой? Теперь тебе говорить нечего. Только это.

— Мамка! — послышалось с улицы. Звал Сенька. — Мамка, сено привезли! Иди сваливай!

Пелагея поднялась, поправила платок. Она медлила, вроде бы еще что-то собиралась сказать Кузьме или ждала чего-то от него. Но так и не сказала. Резко толкнула дверь, вышла. А Кузьма, как сидел ссутулясь, так и остался сидеть, скорбно опустив голову, упершись в лавку обеими руками.