Григорий Глазов - Расшифровано временем

О том, кто и как становится лидером, опираясь на авторитет не должности, а личного поведения, примерно в то же время размышлял В. Семин в автобиографическом повествовании «Нагрудный знак OST». Очень точно подытожил он, как проходила смена лидеров на страдном пути военнопленных и тех, кого угоняли на работу в Германию. В эшелоне, в сумятице пересыльных лагерей всплывали устроители своих дел, мелкие хищники. Когда опасность усиливалась, вперед выступали те, кто словно заряжался от опасности, брал ее на себя, сознавая ее как главные минуты своей жизни. А в крайнюю минуту сгустившейся паники, общей растерянности лидерами становились спокойные, твердые люди, чаще всего пожилые — они умели найти неожиданно спокойные, вразумляющие слова. На эту глубинную моральную прочность, основательность опирались те, кто организовывал активное сопротивление, на нее равнялась основная масса, ибо здесь была не бесшабашная вспышка, а неколебимая и здравая норма поведения. Силе зла они противопоставляли сознание человеческого достоинства.

То, что В. Семин сформулировал, спрессовал в отточенные формулы, у Глазова развернуто в самой художественной структуре повести. Его Белов — тридцатидвухлетний шахтер с двенадцатилетним рабочим стажем — «пожилой» по тогдашним солдатским меркам и вправду годный по возрасту в командиры или комиссары.

Как ни парадоксально на первый взгляд, лидером обычно становится тот, кто может прожить в одиночку, кто привык сам принимать решения, сам отвечать за себя и в этом смысле не нуждается — вроде бы не нуждается! — в коллективе, в соратниках, в моральной поддержке.

Такое и случилось с солдатом Петром Беловым, который во время тактического контрнаступления немцев в 43-м году попал в плен, бежал и стал выбираться к линии фронта. В этом бывшем шахтере обнаружилась та добротность, надежность, самостоятельность, которая свойственна рабочему человеку, привыкшему трудиться всерьез, не пытаясь как-то словчить, устроиться в жизни полегче, повыгоднее.

Хорошо чувствуя своего героя, Глазов изобразил его Немногословным, не любящим вступать в спор: не словами, не доводами убеждает он, а справедливостью, основательностью своих решений. И этот облик художественно совпал с балладной напряженностью, которая требует прежде всего действия, поступков, решений.

Все тридцать с лишним человек, постепенно собравшиеся в группу Белова, добровольно приняли его руководство. Кто считал его командиром, кто комиссаром — не столько даже старшим по званию, сколько более крепким по духу. Не слабодушные вручили ему свои судьбы: и старшина-танкист и сержант-артиллерист сами были из породы лидеров, сами вели до этого небольшие группы. Они доверили Белову себя и товарищей потому, что доверяли ему больше, чем себе: одним виделся за ним еще и командирский опыт, а другим — авторитет партии. Но в любом случае за этим стояло уважение и доверие к его собственной нравственной прочности. Наблюдая это, радист Саша подумал: «Как живуча в людях тяга к чьей-то справедливой силе и воле, которые оказались надежней их собственной…как сбивает эта воля в единый и послушный строй людей, еще не успевших в этих обстоятельствах открыть в себе способность к подвигу и самопожертвованию». Пожалуй, главное слово здесь — справедливая: лидером становится тот, кто наиболее тверд, решителен и мудр в стремлении к общей правой цели. Пока Белов осуществлял такую цель в чрезвычайной обстановке, он был лидером. А после прорыва он снова, как и все, подчинен команде: «Рядовой Белов, в строй!»

Ни наград, ни званий, ни портретов в газете — обычный случай, простое исполнение долга, осуществление самого себя!

В этой ситуации автор резко обнажил психологическое перекрестие: одним хочется снять ответственность даже за себя, а Белов принимает ответственность за других.

Знаменательны два своего рода крайних случая. Первый — когда полицаи заставили схваченного ими бойца из группы подвести их к укрывшимся окруженцам — и «в тот момент, преодолевая душный страх предательства, Илья испытывал и ненависть и вроде благодарность к усатому, избавившему его наконец от необходимости самому что-то решать». А другой — когда старшина Тельнов, охотно и естественно подчинявшийся командам Белова, в трудную минуту сам, по своей воле, по своему решению увлек четверых автоматчиков и завязал отвлекающий бой; погибнув сами, они спасли остальных.

Между этими крайними случаями, двумя полюсами самостоятельности и подчинения чужой воле, течет основное русло повествования.

Когда группа вышла к незамерзшей реке, через которую нужно переправиться, автор замечает: «Может, каждый, оказавшись один на один с рекой, и придумал бы что-нибудь или хотя бы попытался сделать это, но сейчас, как по команде, все посмотрели на Белова».

Способность к решению подняла Белова над другими, а ожидания других подняли его над самим собою. Потому-то я и оговаривался, что лидер вроде бы не нуждается в соратниках: на самом деле они побуждают его действовать, они поверяют его правоту, они заставляют его совершить больше, чем он сделал бы для себя, и тем поднимают его над самим собой: «Нынче, как никогда, ему требовалась надежность каждого своего следа, в который вступят остальные, поверившие ему».

Поначалу Белов был убежден в том, что лучше выходить одному, полагаясь только, на себя. Но не мог он и отринуть тех, кто был слабее, кому было труднее, кто нуждался в поддержке или помощи. Не сладость власти, а тяжесть ответственности создает лидера. И это внутреннее напряжение, внутреннее движение характера сильнее всего покоряет в пружинно сжатой Повести, повести-балладе. Иной прозаик написал бы на этом сюжете изрядный роман: эпизодов тут можно нанизать множество. Но для Глазова было важно движение характера и та атмосфера, в которой этот характер себя обнаруживает.

И овладев этой балладной сжатостью, этим внутренним напряжением действия, Глазов подступился к повести «Подробности неизвестны».

В журнальном варианте она называлась «Ночь и вся жизнь», и уже само название предуведомляло, что в ней нужно видеть не этюд, не эпизод, не быль, а нечто большее — историю, столь же впечатляющую, сколь и поучительную (очевидно, из-за этого привкуса назидательности автор и заменил его).

Перед нами все та же влекущая Глазова зона времени и пространства: вторая половина войны, прифронтовые места, только на этот раз в ближних тылах наших войск. Можно было бы даже вообразить, что писатель проводит некий эксперимент: в какой обстановке прорывались из окружения наши бойцы и в какой — немцы. Собственно говоря, логика художественной мысли вполне допустимая.