Григорий Глазов - Расшифровано временем

Я позвал Альберта, он велел убрать тело Дитцхофа. Его зарыли в лесу.

— Он просто умер, — сказал мне потом Альберт. — Так умирают от страха или в постели от болезни… Какая разница? Так или иначе — это произошло бы…

Человек исчезает на войне незаметно. Сожаление о нем недолговечно. Таковы условия войны, где чья-то смерть — не внезапная случай, а как постоянно присутствующее существо, каждую минуту способное сделать очередной выбор, указав пальцем: „Теперь — ты…“ Может, когда-нибудь я вспомню Дитцхофа и еще погрущу о нем…

Чем больше всматриваюсь в Альберта и Марию, тем больше замечаю, как изменились их отношения, — стали ровнее, замкнутей. Они не то что избегают меня, но ищут возможности побыть дольше вдвоем. Альберт стал не так резок, слова его те же — категоричные, но звучат мягче. Что-то произошло и с Марией: нет уже прежней веселой, с постоянной улыбкой, жизнерадостной Марии. Она стала как-то пытливее смотреть на людей, на окружающее. И взгляд у нее долгий.

Однажды она спросила, получаю ли я письма от Кристы, намерен ли я жениться на ней. И услышав мой ответ, сказала, что Криста славная девушка и обманывать ее грех… Мы шли по зимней, чуть оттаявшей уже дороге, было ветрено, над заснеженным полем низко тянулись набрякшие синей тяжестью тучи.

— Как здесь все огромно и чуждо, — сказала вдруг Мария и сжала плечи.

— Для нас с тобой, — ответил я.

— Но мы ведь за этим шли сюда, — она посмотрела на уходившие к сумеречному горизонту поля. — Никогда не думала, что это так бесконечно… У тебя родители верующие, Конрад?

— Да.

— А ты?

— Ну как тебе сказать…

— Объясни мне, почему, когда смотришь на такие пространства, в небо над нами, кажется, что на небе действительно кто-то есть? Сам себе кажешься маленьким, затерявшимся.

— Это необъяснимо, Мария, просто что-то в душе происходит, ты ищешь опору в себе, не находишь, и тогда вспоминаешь, что надо во что-то верить. Скажем, в бога.

— Я иногда начинаю верить, но тут же вспоминаю строчки из „Прометея“ Гёте. Помнишь? — она начала читать.

Эти стихи я знал хорошо, но меня удивило, что Мария обратилась к ним:

Но я подумал: да богов ли небесных она имеет в виду?.. »

«1 марта.

Прибыл дивиз. „катюш“. С чего бы — к нам?.. Опять работали на развед. Везет же! Сенька-то — сообразил. Изменился он после гибели Марка. Снился Марк. Как живой. Тягостно после такого сна: есть просил.

У Кр. отобр. „парабеллум“. Модник! Меняют караб. на нем авт. Люди интересн. Писать бы о них. Некогда…

Где искать Лену?»

Сны! Явление малоизученное. Вчерашний можешь забыть к утру, а иной, давний, живет в тебе десятилетия, зацепившись какой-то деталью, черточкой за память и душу. Два слова «есть просил» — и все воскресло: и обстоятельства и настроение.

Тогда перед рассветом я незаметно уснул. Длилось это недолго. Вроде как скользнул во что-то мягкое, неответно глухое и тут же очнулся от слабого ветреного шороха: кто-то проходивший по окопу шевельнул воздух и тишину широкими полами плащ-палатки. И в недолгое это отсутствие мне приснился Марк. Он стоял передо мной, гимнастерка расстегнута, большой ладонью растирал грудь. Потом укоризненно сказал: «Я так голоден, столько времени не ел! Где моя доля сухарей?» Явь и сон еще не разделились во мне, и, тупо уставившись в волглую темень, как бы отвечая ему, я подумал, что ведь старшина на Марка не получает уже довольствие, он выбыл из списков личного состава…

Было зябко. С поймы полз на окопы туман. Немцы жгли ракеты. Свет их судорожно опускался и увязал в тумане, клубясь, оседал в нем белесой мутью и глох. В память откуда-то издалека пришли слова Марка, сказанные накануне гибели: «Из-за фрицев не позавтракал, не успел. Полкотелка каши осталось».

И мне вдруг захотелось есть. Но я уже привык сосущий рассветный голод душить махорочным дымом…

На нашем участке что-то намечалось, ждали дивизионных разведчиков. Мне приказали обеспечить операцию: нужен был важный «язык» — офицер, в крайнем случае — унтер. Готовил на это Лосева и троих солдат его взвода. А потом напросился и Семен, напомнил, что у него тонкий слух. Лосев не очень хотел его брать. Я понимал: на это дело нужны более проворные.

— Тут не только слушать, видеть надо, — сказал Лосев.

— Да я ведь все насквозь вижу, — Сеня улыбнулся. — Вон воронка. Что из нее торчит?

— Коряга, — уверенно ответил Лосев.

— Промах, — покачал головой Семен. — Там фриц убитый. Головой вниз, а ногами к нам.

— Проверим, — Лосев подкрутил окуляры бинокля, приставил к глазам. — Точно, фриц… Даешь ты, Березкин!

Семен посмотрел на меня, и я сказал Лосеву, чтоб взял его с собой. Я понимал Семена, его насилие над своей незадачливостью. Эта потребность подняться над нею обострилась в нем после гибели Марка…

Они свалились через бруствер и поползли вниз — неловко Семен, пригнув голову и выставив зад; распластавшись, гибкий Лосев и остальные.

Утро выдалось немощное, ночная муть медленно сходила с полей. Где-то на левом фланге почти беззвучными пунктирами пролетали редкие пулеметные трассы. Я следил в бинокль за ползущими, они были едва видны у кустарника, передвигались, забирая правее немецких траншей, к холмику. Там в воронку завалилась наша разбитая сорокапятка, ее накрыло накануне тяжелой миной, расчет весь погиб. Только ночью мы вытащили их окоченевшие тела, несколько ящиков со снарядами и орудийный замок. Обзор оттуда — лучше не сыщешь: весь профиль второй немецкой траншеи…

Вернулись они в сумерки, пролежав на холоде девять часов. Синие, озябшие так, что скулы посводило, набросились на горячую еду. Но дело сделали.

В немецких траншеях почти не было никакого движения, и Лосев уже психовал, что без толку про- морозились столько часов. Но Семен углядел, что перед блиндажом в конце второй траншеи, откуда шел ход сообщения в тыл, дважды — в завтрак и в обед — появлялся солдат с двумя котелками в руках. Прежде чем войти, он ставил котелки и охорашивался: проводил по шинели ладонями — то ли смахивал грязь, то ли сгонял складки, подправлял форменную каскетку на голове. Возвращался из блиндажа быстро, но уже с пустыми руками. Кроме него туда наведывались еще трое. И каждый у входа приостанавливался, приводил себя в порядок. Сообразил Семен: офицерский блиндаж! И еще: все немцы в черном. Значит, замена частей произошла. Мы уже знали от пленных, что их часть ждет замены, что каких-то полицейских пригнали из Гамбурга. Везли вроде на краткую прогулку — карателями против партизан, а упекли сюда…