Григорий Глазов - Расшифровано временем

Когда вернулся, Гусятникова уже стояла в ушанке, застегнутая.

— Спасибо вам… Извините… Но так хотелось хоть немножко узнать…

Я пошел провожать ее до штаба батальона. Там ее ждала полуторка.

Шли молча во мраке по скользившей под ногами невидимой глинистой тропе, согнувшись под ветром, подняв воротники и сунув руки в карманы.

К комбату заходить не стал — боялся нарваться на разговор о пропавшем артвзводе. Попрощался с Гусятниковой у входа в комбатский блиндаж…

Когда вернулся, в землянке сидел Лосев. Промокший, с бровей стекал по красному обветренному лицу стаявший снег. Он утирался куском потемневшей фланели, которую таскал в кармане вместо носового платка.

На ящике стоял котелок, от него шел манящий пар. Это Гуменюк притащил мне ужин. Бока у котелка были теплые, хотелось держать на них ладони.

— Бери ложку, садись, — сказал я Лосеву.

— Я уже «отстрелялся».

— Березкин вернулся? — спросил я, вспомнив о главном.

— Нет… Где их черт носит?.. Я уже звонил соседям. Не объявлялись и там.

— И пушкарей нет?

— И этих тоже.

— Плохо дело. Пошли кого-нибудь к оврагу. Может, они кружным путем решили.

Я рассказал ему о визите Гусятниковой.

— Не повезло парню, — сказал Лосев.

Эта привычка осталась у него на всю жизнь: о самом страшном говорить словами из другого смыслового ряда. Что это было? Желание спрятаться за ними?..

« 9 мая, вторник.

Получил письмо от Кристы. Она спрашивает, как я живу. Что я могу ответить? Ощущение ожидания: что-то должно решить нашу судьбу. Щемящее чувство жалости к себе стало острее с приходом весны — ласковое солнце по утрам, туман на зеленых лугах, иногда теплый дождик. Дома у нас, наверное, уже проветрили зимнюю одежду, прежде чем упрятать ее.

Я всегда страшился ожидания, как темноты в детстве, когда оставался один. Альберт сказал вчера: „Мир ввергнут в хаос, и как в каждом хаосе, казалось бы, должно возникнуть множество проблем. Но никаких проблем нет, выбирать не из чего: жизнь или смерть, между ними пустота ожидания…“ Что же, тут он прав: проблем нет, ничего решать не надо… Это становится привычкой, и тогда жить легко. Но лишь до тех пор, пока те, кто решал за тебя, пожинают успехи своих решений. Когда же они сами попадают в тупик и тебя вдруг настигает необходимость поступать самостоятельно, — становится страшно, потому что человек, разучившийся это делать, опасен и для себя, и для окружающих: у одних появляется ангельская покорность судьбе, у других — самое гнусное в человеке — инстинкт зверя…

С Италией все лопнуло так же быстро, как и возникло: остаемся здесь. Приказ о подготовке к отъезду туда был отменен через двое суток. Гауптфельдфебель похоронной команды, которая находится недалеко от нас, сказал по этому поводу: „У моих ребят еще здесь много работы…“

Вчера привезли какой-то фильм, перед ним крутили старую хронику „Вохеншау“. Фюрер и Муссолини у развалин Брестской крепости. Стоят в плащах. Вокруг — свита. Фюрер что-то весело говорит своему итальянскому другу… Я всматривался в их лица, вдруг подумал: в чем их величие, почему миллионы людей поверили в гений одного человека, со временем уверовав, что не он их избрал, а они его — добровольно?

Но разве сам господь не един для нас? И не в этой ли единичности извечное стремление человека увидеть свои достоинства и свои надежды в себе подобном? Не зря же на смену многоликому язычеству пришло христианство, чем-то оно больше устраивает нас…

Тем не менее сам фюрер питает слабость к язычеству, как к источнику нашего духа.

Сегодня 9 мая, а я и забыл, что 1-го был праздник Солнцеворота [7] 1 мая праздновался день Солнцеворота — праздник, придуманный нацистами, связанный якобы с бытом и языческими обрядами древних германцев. . Я любил этот день просто за его веселье: на площади столы, взрослые пили пиво, пели песни. Особенно шумно было в центре плаца возле „майского древа“. Я не раз пытался взобраться по этому гладкому столбу, чтобы снять с верхушки приз — какую-нибудь безделушку. Но повезло мне лишь однажды. Правда, спускаясь, я загнал занозу, и какой-то парень, заметив, что я ковыряю ногтем ладонь, снял со своей рубахи значок и крепежной булавкой вытащил кусочек дерева из моей ладони. Это был Альберт, так мы познакомились. Где этот далекий счастливый май?.. Так хочется напомнить об этом Альберту, но он не любит воспоминаний, признает только реальность: русские вышли к границам протектората Богемии и Моравии, а в Румынии уже идут бои…

Криста пишет, что уже совершенно не может понять, что такое Россия и ее обитатели. Слишком много было слов об этом. Но словами не объяснишь. Я уже давно здесь, но и я не могу сказать, что знаю все доподлинно, что мне понятны причины и следствия всего. Война открывает для нас в человеке многое, но большее остается в тайне. Наверное, это относится и к нам, и к русским. Мы обоюдно стремимся убить друг друга: идет война. В этом истина. Я не хочу навязывать ее Кристе, как веру, но испытать ее, соотнести с действительностью ей, возможно, предстоит. Ибо если мы не удержимся здесь, то русские придут к нам. Как невелик выбор наш!.. А ведь уже вовсю бомбят Берлин… »

«9 мая.

Рота поредела. Пополн. не обещают. Комбат талдычит: „Потерпи“. Дивизия — в растянутой обороне. Бомбят нас по три раза на день.

Предстоят награждения. Старался ордена и медали не просто проявившим храбрость в бою, но одержавшим какую-то победу над собой. В. отнесся презрительно: „Обидишь других. У войны своя логика, рассчитывать можно только на то, что кому дано природой“».

Никто из нас в тот день не мог предположить, что до конца войны, до Дня Победы, оставался ровно год, 365 дней войны, бомбежек, удач и неудач, радостей и смертей. И сейчас, оглядываясь на те дни, думаю: что же налагало на людей ответственность? Я видел нерешительных, робких, может, даже трусливых, кому волею случая вменялось принимать решения, от которых зависела не только их жизнь. И это их преображало: доверенная им чужая судьба вдруг поднимала их над собственной слабостью. Видимо, человеку всегда свойственна жажда быть нужным кому-то. Только так дается ему способность почувствовать свою силу, чтобы обрести уважение к себе…

Со времени гибели Марка отношения между Витькой и Семеном усложнились. Раньше между ними стоял Марк, Витька его побаивался, хотя тоже старался оберегать Семена, но это у него больше смахивало на недоверие. Я его взгрел за это. Сенька-то все прекрасно понимал, однако терпеливо молчал. Но единственную медальку «За боевые заслуги» носил так гордо, будто она одна была на весь полк, и именно у него…

«27 июля, четверг.