Григорий Глазов - Расшифровано временем

В подчинении у Готтлебена все хозяйственные службы, полурота охраны, санитары и ездовые. По духу он ярый наци. Давно таких не видел. Он был в самом начале движения вместе с Ремом [9] Рем — сподвижник Гитлера, помогший ему прийти к власти, впоследствии убитый по его приказу. и фюрером, но высоких постов не достиг, однако обойденным себя не считает — предан идее. Любопытный тип. Прежде я считал бы такого достойным уважения. Сейчас же он мне просто интересен как экспонат.

Гауптман рассказывал, что с первых дней войны, командуя ротой, запрещал солдатам грабить население, бить скот, себе не позволял взять ни нитки. Его рассуждения при этом сводились к следующему: с таким делом спешить незачем; так или иначе — все будет нашим, но сперва нужно закончить главное — завоевать территорию, закрепиться на ней, а уж потом разумно, по-хозяйски приступать к дележу, не спешить закалывать первую попавшуюся свинью и не рубить голову подвернувшемуся петуху, а помнить, что это — уже твое, ведь всему свое время, иначе разлагается дисциплина и армия превращается в шайку торопящихся мародеров, ворующих в собственном доме…

Готтлебен ежедневно выбрит. Из-за того, что он однорук, бреет его наш лазаретный парикмахер. Он признавался мне, что ненавидит брить гауптмана: Готтлебен капризен, придирчив. Не дай бог маленький порез — гауптман брюзжит: „Вы считаете, что из нас мало крови выпустили? Хотите добавить? Может, вы еврей? Так сейчас не пасха… Подбородок еще раз… У вас не бритва, а рашпиль…“

Хорошо, что я не парикмахер. Тем не менее стараюсь пореже попадаться гауптману на глаза: чего доброго, ему могут не понравиться мои очки, и Готтлебен сочтет, что в них у меня неарийский вид…

Я слышал, как Готтлебен, выстроив во дворе полуроту, в первый же день просвещал солдат: „Я всегда учил солдат не мочиться в окопе и не испражняться под любым кустом. Вы что, животные? Вам предстоит еще тяжело и беспощадно сражаться здесь, у порога Германии, а может быть, даже на земле самой родины, чтобы вернуть все утерянное. Вам давно и внятно объясняли, что все это — одна шваль: славяне, евреи, азиаты. И мы должны уничтожить их, как издержки природы. И пока мы не покончим со всем этим, вы не сможете быть спокойными за своих жен и детей. Уж поверьте мне, я знаю, что говорю! Вы спросите: как же эти недоноски загнали нас аж сюда? Правильно спросите! Об этом надо думать. Меньше слушайте пропагандистских гипнотизеров, этих тыловых болтунов. Мы допустили ошибку: сперва надо было завладеть пространством, а затем приступать к уничтожению. У них инстинкт животных: уцелеть, выжить. Вот откуда удесятеренная сила и изворотливость. Наша задача, наше положение иные: не не выжить, а разумно устоять и победить… Вы хотите победить? То-то же!.. Но помните: нельзя сходить по нужде и не надуться. Так не бывает…“

Это была речь! Как некогда в старые времена, когда все казалось так ясно и все мы были едины. Я следил за Готтлебеном; пока он произносил эту речь, глаза его ни разу не шевельнулись, он уставился взглядом в чей-то лоб, словно проверял, как там, под крышкой черепа, укладываются его слова. Палец единственной руки был воздет, и напоминающе на нем сверкало обручальное кольцо…

Рассказал об этой речи Альберту и Марии.

— Что ж, Готтлебен предостерег: если предстоит защищать Германию, надо знать всю меру мести, с какой туда ворвутся полчища русских, — вздохнула Мария.

— Кого и что защищать? — спросил Альберт.

— Нашу землю, — ответил я.

— А что это? — усмехнулся Альберт.

— Не юродствуй, — оборвала его Мария.

А я задумался над вопросом Альберта „кого и что защищать“: идею, строй, дух или просто дом, родителей, близких? Своим вопросом Альберт дал понять, что все это для него существует уже раздельно. Но Марии страшно вкладывать конкретный смысл в свои слова о родине, она цепляется внутри себя за то, чего в каждом из нас уже почти нет, хотя уговариваем себя, что это есть, а на самом деле все давно рухнуло и погребено под страданиями. Мария это понимает, но боится приблизиться к истине, — тогда надо окончательно расстаться с верой…

Альберт рассказал, что Готтлебен еще мальчишкой, с 1929 по 1937 год, жил в России вместе с родителями. Отец его, инженер, работал там по контракту с фирмой „Борзиг“. Готтлебен учился в русской школе, знает русский. В начале войны служил в оперативном отделе штаба армии, но повздорил с кем-то, защищая Рема, и был отправлен на передовую командовать батальоном…»

«16 сентября.

Мадона. Красивое здание. Городок маленький, а достался дорогой ценой. Дивиз. в движ. — на Ригу. Отправил в НКПС запрос об эшелоне, в котором ехала Лена. Последняя надежда узнать о ней…»

Бои за Мадону начали с форсирования Ароны. Река небольшая, но немцы подготовились: все простреливалось. Переправ не было. Пошли с ходу на подручных средствах, валили лес, вязали плоты, брали лодки у населения, искали броды. Вода всегда пугает людей. Странно устроен человек: под пулями пойдет, — лишь бы посуху, а ступит в воду, кипящую от осколков, — боится утонуть. В роте оказалось много не умевших плавать, их я сажал на плотики. Я видел, как Витька Лосев, идя по грудь в воде, одной рукой толкал перед собой плотик с солдатами, орал на них, матерился, чтоб подбодрить, рядом шел Семен, уцепившись за бревно. Он ведь тоже плавал, как топор. Но на плотик не сел. От разрывов мин и снарядов ничего не было видно, тяжелые удары и взлеты водяных столбов, чей-то крик, с высокого обрыва по нам, как по мишеням, бил пулемет, и пули, чиркнув по воде, с визгом рикошетировали. Я плыл на последней лодке. Ее прошило очередью, она быстро пошла ко дну, те, кто остался жив, еле выбрались. Но когда вырвались на берег, пошли как смерч, не ожидая, покуда переправятся полковые минометы: так обрадовались, что под ногами земля…

Позже спросил у Семена, почему он не сел на плотик. В храброго играл? Витьки стеснялся?

Оказывается, боялся утонуть. С плотика взрывной волной могло сбросить, А так — шел и щупал ногами дно.

Больше всего он испугался, когда по реке поплыли какие-то белые полосы. Волной их подбрасывало, они холодно и скользко касались рук и лица. Оказалось, — оглушенная и всплывшая рыба. Ее было столько, что можно было ухой весь полк накормить…

Потом была передышка. Нас немного пополнили, и сразу же после Мадоны мы начали готовиться к удару по Риге. По дороге к ней нас настигли дожди — самое ненавистное для пехоты время: опять мокрые по уши. А немцы сильно укрепились. У них появилось много самоходок. Солдаты с завистью говорили о тех, кто на украинских фронтах: во-первых, поближе к Берлину, во-вторых, климат получше, да и харч, трофеи…