Юрий Ильинский - Опаленная юность

Отпихнув пулеметчиков, Борис схватил тяжелый «станкач», рванул его, вырвал из замерзшей грязи и резко повернул стволом на густую, быстро продвигающуюся цепь фашистов. Быстро устранив заминку, он прицелился и, навалившись телом на пулемет, дал длинную очередь. Андрей видел, как падали срезанные пулями враги, как метались они, ища укрытия от пуль.

— Ленту! Готовь ленту, боец! — заорал Борис.

Дрожащими руками Андрей подтащил ленту. Борис вырвал ее из рук брата, мгновенно вставил ее, и вновь пулемет задрожал, выплевывая в лицо гитлеровцам свинцовые сгустки ненависти.

Огневой налет. Атака. Огневой налет. Атака.

Сколько их?

Андрей потерял им счет. Вой мин прижимал его к земле. Но Борис, черный, закопченный, оскаленный, не выпускал из рук пулемета.

— Я вас научу воевать! — рычал он сквозь сведенные злобой зубы, кусая нижнюю губу.

Из губы сочилась кровь, но Борис ничего не замечал — он продолжал стрелять.

Снова сильнейший артогонь. Надрывный вой мин. Скрежет осколков.

— А-а-а! — тонким сверлящим голосом вопил кто-то справа.

— Санитара, санитара…

«Где его взять, санитара?» — лихорадочно думал Андрей. И замер. В трех метрах от него корчился боец, все лицо его было залито кровью.

— А-а-а, умираю!

Андрей бросился к умирающему, но железная рука схватила его за ворот.

— Куда?!

Борис ударил брата кулаком в спину:

— Ленту! Фрицы! Я вас научу воевать!

Краем глаза Андрей взглянул на раненого. Тот не двигался. Андрей замешкался. В это время из-за бугра вывернулись три гитлеровца и бросились к пулемету. Андрей оцепенел. Пригнувшись к земле, Борис с ревом рванулся им навстречу. В кратчайший момент он выстрелил в грудь переднего. Второго пуля Курганова заставила высоко подпрыгнуть. Он свалился прямо на пулемет. Глухо звякнул металл. Третий, здоровенный, плечистый, ловко изогнувшись, выбил у Бориса пистолет и крикнул, хмельной от удачи:

— Рус! Капут!

Борис махнул наотмашь. Молодецкий удар обрушился на каску. Фашист пошатнулся. Курганов кинулся на него, свалил на землю.

— Боря, Боря, идут! — испуганно пискнул Андрей.

Вновь набегали враги. Борис кинулся к пулемету. Полузадушенный гитлеровец ворочался на мокрой земле.

— Штыком его! Бей ножом Чего медлишь! — кричал Борис в перерывах между очередями.

Содрогаясь от ужаса, Андрей выхватил плоский штык от самозарядной винтовки…

И снова тишина. Ни выстрела. Андрею казалось — тишина звенела, грохотала, стонала.

Борис устало разогнул широкую спину, провел ладонью по лицу, устало улыбнулся.

— Запарился, Андрейка?

И Андрею не верилось, что этот командир в замызганной, порванной шинели, с усталым добрым лицом, только что был такой твердый и жестокий.

Борис понял душевное состояние брата.

Посмотрел на осунувшееся его лицо, обведенные синевой воспаленные глаза и горько дрогнул углом волевого рта:

— Мальчик! И выпала ж судьба…

Себя Борис не жалел. И, если бы кто-нибудь сказал ему о проявлении героизма, о самопожертвовании, Борис пожал бы плечами, Он просто работал, выполняя служебную обязанность. У солдата такая уж служба — порой приходится умирать, дело обыденное.

Ночью случилось страшное. Подползшие в белых халатах вражеские лыжники-гренадеры бесшумно подкрались к переднему краю и закололи часовых. Началась резня. Остатки роты избежали окончательного уничтожения исключительно благодаря Кузе. Выйдя из траншеи по нужде, он заметил, как несколько белых теней спустились в соседний окоп. Кузя швырнул в них гранату, рискуя быть разорванным осколками в клочья, и поднял тревогу.

Все же противник потеснил роту и прижал ее к конюшне. Здесь, под развалинами, укрылось сорок три бойца — все, кто остался у Бориса Курганова.

Перестрелка продолжалась остаток ночи, а под утро, когда в полуразрушенном подвале собрались почти все свободные от наряда бойцы и Борис Курганов вместе с Бельским составляли список убитых, хлопнула обломанная дверь и вместе с облаком морозного пара в подвал вошли два человека.

На пороге стоял старшина Марченко. Голова старшины, замотанная грязными бинтами, казалась непропорционально огромной. Марля скрывала все его лицо, и только один глаз, черный, налитый кровью, вспыхивал злобным огнем. Марченко попал под огнемет.

— Ось, побачьте, — громыхнул старшина, — на сукиного сына! — Он пропустил впереди себя понуро стоявшего красноармейца. Из щелей сочился неясный свет. Красноармеец поднял голову, и добровольцы замерли в недоумении — перед ними стоял Вовка Панов.

— Что он сделал? — выдохнул весь подвал. — Вовка, в чем дело?

— Его, подлюку, спытайте!

Панов молчал.

Бельский недовольно поморщился:

— Вы, старшина, доложите командиру, как положено. Нечего в боевой обстановке загадки загадывать!

— Слушаюсь! Товарищ старший лейтенант, докладываю.

И старшина доложил. И добровольцы слушали, разинув рты.

Еще днем старшина приказал Панову находиться у пулемета, подтаскивать боеприпасы, чтобы пулеметчики — два бойца из второго взвода — могли не отрываясь заниматься своим делом.

Позже, пробираясь по обороне, старшина обнаружил сержанта Панова в глубокой воронке в тылу передовой линии.

— Це еще что за штучки, сержант?

— Я… Мне показалось, что здесь укрыть боеприпасы надежнее.

— Так то ж боеприпасы. А сам зачем сховался? Марш на позицию!

Но Панов не пошел на передовую. Минут через двадцать, когда старшина опять пробрался к пулемету, первый номер, бородатый, клочкобровый старик, крикнул, харкнув кровью:

— Сержант-то убег!

— Шкура! — поддержал его напарник.

В этот-то момент гитлеровцы и хлестнули из огнемета. Пулеметчики, обугленные до неузнаваемости, так и остались у своего «станкача», а Марченко потерял сознание.

Утром он осторожно полз к развалинам конюшни, когда заметил за обвалившейся кирпичной кладкой человека. Человек тянул из-за стены руку…

— Ладошку он под пули наставил, — гудел Марченко, — я сначала не понял. Потом он вскрикнул. Я понял психологию. Ось и всэ.

Буря пронеслась по подвалу. Крики взлетели к потрескавшимся сводам, разметав серые лохмы вековой паутины.

— Самострел, гад!

— Членовредитель!

— Бей его, ребята! — выскочил вперед Черных. — Лупи!

— Гэть! — властно выдохнул Марченко. — Вы шо, сказылись, чи шо. Я рассказал, и усэ. А теперь треба командиру решать…

— Не усэ, нет, не усэ, — задыхаясь, говорил Бобров, невольно передразнивая в волнении старшину. — Как мы можем терпеть такое?

Панов не поднимал головы. Левую руку он держал чуть на отлете, с нее медленно падали на цементный пол густые, тяжелые капли.

Добровольцы продолжали бушевать. Панов, их товарищ, совершил гадкое, черное, подлое дело! Они готовы были растерзать его.