Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

И на дне Красного яра уже не ручей, а бурная речка неслась вскачь через перекаты, к Азовскому морю, затапливая по пути равнинные места, заросшие густым и высоким чаканом.

Случались еще заморозки. Рыхлый снег на какое-то время твердел. Слюденели по краям ручьи. Но все это было уже ненадолго, непрочно. Обнажились пригорки и холмы. Освобождались от снега низины. Только на южных склонах по оврагам лепился жалкий, потемневший снежок.

В полдень под солнцем земля парила вовсю. Густой сытный дух исходил от нее, и лежала она, влажно-черная, разомлевшая от тепла, ожидая семян.

В Солодовке готовились к севу. Жители села впервые собирались выйти на поля, не имеющие межей. В образованный здесь колхоз, председателем которого выбрали Демьяна Путивцева, беднота и большинство середняков пошли волей.

Василия Сусекина и других кулаков раскулачили и выслали из села.

Демида Заозерного не тронули. Но в колхоз он не вступил. Выжидал. Ходил Демид по селу туча тучей, страшно было к нему подступиться.

— Вот что проклятая собственность с человеком делает! — сетовал председатель Солодовского сельсовета, единственный коммунист на селе, Антон Заерко. — Но мы эти бисовски чуйства вытравим!..

— Антон, а Антон, с Демидом чой-то не то. Как потерянный он, — возразил ему Мартын Путивцев.

— Оттого и потерянный, шо с хозяйством жаль расставаться.

Во всех дворах суета начиналась с утра: просматривали конскую упряжь, сеялки, а на подворье у Заозерного было тихо, Демид будто помирать собрался — ничего не делал, ходил по селу в чистой одежде, нарядный; а лицо черное, глаза запалые, резкие морщины у рта и на лбу обозначились еще сильнее. Когда кто с ним заговаривал — не отвечал. Не иначе как потерянный. Эта мысль еще больше укрепилась в сознании односельчан, когда однажды утром Демид зарезал бычка, мясо на досках во дворе разложил и так, неумытый, весь в крови, пошел по дворам сзывать соседей.

— Берите, люди добрые, мясо на помин моей души…

Узнав об этом, пришел к нему на подворье Антон Заерко.

— Аль и впрямь ты рехнулся, Демид? Зачем бычка зарезал? — спросил он.

Заозерный глянул на него из-под густых бровей отрешенно:

— Хочу быть гол как сокол, как ты…

Заерко вскипел:

— Ты мне тут антиагитацию не разводи. Я спрашиваю: зачем бычка зарезал?

— А на помин души…

— Чьей души?

— Моей.

— Ты чого гутаришь? Ты ж живой? — растерянно проговорил Антон.

— То худоба моя только жива, а внутрях — все уже пусто, мертво.

— Да ты шо, сказывся? Шел бы лучше в колхоз, с людьми веселее, мужик ты работящий, такие нам сгодятся…

— Не, Антон. Колхоз мне не по нраву, привык я одиноким, одиноким и останусь…

Заерко снова рассердился:

— Врешь ты все. Боишься, шо имущество твое в наше ведение перейдет, оттого и лютуешь.

— Как бы жаль было имущество, стал бы скотину резать? — ответил Демид.

— А леший тебя разберет! — выругался председатель сельсовета и проговорил: — Ты тока смотри, не чуди мне больше!

Демид на это ничего не ответил, повернулся и пошел в хату.

А в воскресенье видели его на рассвете, как он выходил из Красного яра, а в руках — веревка. Сказали об этом председателю сельсовета, и тот приступил к Демиду с расспросами:

— Ты чо делал-то в Красном яру?

— То моя справа, — нехотя ответил Демид. Был он в тот раз просветленный и дерзкий, как и раньше.

— Ох, Демид, ненадежный ты человек…

А Демид будто и не слышал этих слов.

Что с таким было делать? Встревоженный, под вечер поехал Антон в район — советоваться.

Демид в ту ночь тоже не спал. Он сидел на полу и перебирал уже потертые, исписанные мелким почерком листки бумаги. Для чего? Он и сам не знал. Все, что было написано в них, помнил на память. Он нашел эти письма несколько месяцев назад под стрехой, когда собрался подремонтировать дом. Стал читать — и обожгло его внутренним огнем.

Из писем явствовало, что Лариса не его дочь, а Григория, того чахоточного ссыльного, — проклятье всей его жизни. Из-за него-то он и покинул в свое время родной край — Вологодщину, приехал сюда, в Приазовье, за тридевять земель, чтобы уберечь жену, да, оказывается, поздно.

Скучал Демид на новом месте, непривычна была ему степь, безлесая, голая. Снились ему по ночам сосновый пахучий лес, прозрачные, как стекло, озера, твердые, как дерево, грибки, дымчатая голубика — все то, чем богаты были места, где родился. Лишился всего этого он, а ради чего? Уже чужой плод Ольга носила в своем чреве, а он-то обрадовался — понесла жена, теперь остепенится, прошлое забудется, дитя свяжет их навечно.

Нелюдимый к другим, стал он ласков с Лариской. Любил ее, баловал. Ольга сначала удивилась, потом будто даже обрадовалась и к нему помягчела. И думал Демид: сорную траву вырвал из ее сердца вон. Ан нет!

Застал Ольгу однажды, как она т о м у письмо отписывала. Нежданно нагрянул, раньше срока вернулся из города. Она не таилась, думала, соседка зашла, окликнула, а тут он на пороге. Схватила листки, прижала к груди. Но уже не спрячешь. Вырвал он их у нее.

Прочел. Не нашел там слов про любовь, были там слова непонятные, которые он, тот ссыльный, ей всегда говорил. Изорвал письмо в клочья, занес руку — ударить хотел. Но, встретив взгляд ее, понял — не поможет. Еще дальше уйдет от него.

Повернулся, пошел в кабак, напился до полусмерти. Очнулся на третий день у известного на все село забулдыги Федора Кукушки.

Вернулся домой, а Ольга даже не спросила, где был. Все будто пошло по-старому. Весь день он проводил в работе. На ней, работе, вымещал свою злость за нескладную долю. Золотишко завелось. Привез он как-то из города ей перстень. Понравился перстень Ольге. Только сказала она ему не то, что хотел он услышать:

— Когда помру, положи со мной в гроб этот перстень…

— Ты чего о смерти-то заговорила? Тебе еще жить да жить, — испуганно сказал Демид.

— Все помрем, — тихо ответила она.

Слова эти камнем легли на сердце Демида. Чтоб успокоить душу, как и бывало прежде, взял он ружье, пошел на охоту. Вернулся через две недели, в изодранном ветвями полушубке, заросший, усталый, а Ольга к нему с просьбой:

— Пусти! К тетке надо поехать! Край нужно поехать!

— Чего же такие волнения, если к тетке? — усмехнулся он в бороду.

Нехитро было разгадать другое. Спросил ее с пристрастием, и она сразу призналась, заплакала:

— Умер он…

И на этот раз смягчился Демид, дал денег на дорогу. И казалось ему: нет теперь помехи его счастью. Но перед рождеством занемогла Ольга. Привез Демид из города лучшего доктора, сказал:

— Подними женку — озолочу!

Но, видно, уж такая судьба ее горькая.

Умирая, все норовила она куда-то глазами вверх показать. Тогда он решил, что взгляд ее уже обращен к богу. Но, видать, помнила она о письмах, земные нити еще держали ее плоть, хоть душа наполовину была там, в вечности.