Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

Брэндэндж отделался шишками. Месяц его не приглашали на пресс-конференции и лишили «бецугшайнов» — талонов на хлеб и мясо, без которых при карточной системе невозможно было журналисту организовать встречи за кружкой пива.

— Они хотят меня выкурить отсюда, — сказал Брэндэндж Тополькову при встрече. — Но черта с два! Я еще половлю рыбку в их мутной воде. А на их «бецугшайны» я плевал, всем необходимым меня снабжает клуб иностранных журналистов. Почему бы тебе, Юрас (так он называл Тополькова), тоже не вступить в этот клуб?

Клуб иностранных журналистов объединял представителей прессы независимых стран или считавшихся независимыми, таких, как Болгария, Румыния, Венгрия и вновь образованные под эгидой Гитлера Словакия и Хорватия. Клуб был нашпигован журналистами сомнительной репутации, соглядатаями гестапо, не имел своего печатного органа, но мог по крайней мере организовывать встречи, оказывать материальную помощь журналистам, по какой-либо причине впавшим в нужду. Клуб также закупал продовольствие в Бельгии, Голландии, Франции и даже в Австралии и Канаде и снабжал дефицитными товарами своих членов.

Министерство иностранных дел решило сделать подарок клубу — выделило для него в центре города роскошный особняк. На верхних этажах в отдельных комнатах — телефоны, откуда можно было связаться с любой страной мира. Ни для кого не секрет, что телефоны прослушивались. Нередко при передаче нежелательных материалов внезапно обрывалась связь «по техническим причинам», тем не менее отказываться от этого простого удобного помещения с дешевой столовой, что было существенно для многих журналистов, не имело смысла. Телефонные разговоры прослушивались везде.

Для вступления в клуб необходимо было внести довольно солидный вступительный взнос. Немалыми были также месячные взносы. Требовались еще две рекомендации членов клуба.

Топольков посоветовался с послом, и тот порекомендовал ему вступить в клуб. Поручительства дали Брэндэндж и корреспондент шведской газеты «Тагесблад» Свенсон.

В первое же посещение клуба Брэндэндж потащил Тополькова в бар.

Там был широкий выбор импортных вин и настоящий бразильский кофе. Обслуживали кельнеры-мужчины, но были и две официантки, «для разжигания аппетита», как выразился Уолтер. Одна на тележке развозила кофе, другая, с подносом, предлагала сигареты. Та, что разносила сигареты, была воплощением скромности: гладко зачесанные назад каштановые волосы, наглухо застегнутая безукоризненно белая блуза и черная, обтягивающая спортивную, девичью фигуру длинная юбка. Никакой косметики — даже губной помады. Соответствующими были и манеры — застенчивая вежливость, целомудренная сдержанность, скупая улыбка. Вторая была прямой противоположностью: пышнотелая блондинка, короткая юбка колоколом, черная блузка с глубоким вырезом, подчеркивающая матовую белизну тела, накрашенные, чуть влажные, зовущие губы и поощряющая улыбка.

Брэндэндж и Топольков говорили на английском, и метрдотель, очевидно, примял обоих за американцев.

Подавая счет, склонившись в почтительном поклоне, он шепнул:

— Майн герр, филяйхт воллен зи медхен хабен? [40] Может, вам нужны девушки?

Топольков сразу же в вежливой форме отказался:

— Их бин гейте айн бисхен мюде, абер морген… [41] Я сегодня немного устал, однако завтра…

Уолтер же спросил:

— Вифиль? [42] Сколько?

— Дер прайс ист фершидене… [43] Цена разная. — И сунул американцу конверт с фотографиями девиц. На оборотной стороне фотокарточки стояла цена.

— Уолтер, зачем тебе эти платные шлюхи? — спросил Топольков, когда метрдотель отошел.

— Мой мальчик! — Брэндэндж иногда так обращался к Тополькову. — Я, по крайней мере, уверен, что здесь они чистые. Их каждый день проверяют врачи-эсэсовцы.

…В вагоне по пути в Лейпциг Тополькову очень хотелось поговорить о Маше. Но он опасался услышать какую-нибудь сальность и помалкивал. Уже подъезжая к Лейпцигу, не выдержал и рассказал о своей женитьбе.

Брэндэндж заметил:

— Ты напрасно, Юрас, считаешь меня циником. Я хорошо понимаю, что такое мать, сестра, жена. Это одно, а шлюха — совсем другое…

На Лейпцигской ярмарке Топольков каждый день беседовал с посетителями, просматривал книгу отзывов. Вокруг советского павильона все время крутились подозрительные личности. Один из них подошел к администратору и спросил:

— Нет ли у вас другого, более уединенного места, где я мог бы записать свои впечатления о выставке?

— Другого места у нас нет, — ответил администратор. — Книга перед вами, и если у вас есть желание сделать запись, то — пожалуйста…

— Нет, здесь я не могу, меня могут увидеть…

К столу быстро подошел другой немец.

— Не верьте этому типу, что подходил, он провокатор и прислан следить за тем, что здесь делается, — шепнул он.

В книге были разные отзывы. Одни писали о своем восхищении достижениями Советского Союза, но были и такие: «Выставка — это чистая пропаганда», были и угрозы: «Всем коммунистам надо оторвать головы, и фюрер скоро сделает это…»

На выставке выступил важный чиновник из ведомства Геббельса Карл Бемер.

В своей речи он ни слова не сказал о Советском Союзе. Это заметил не только Топольков, но и Брэндэндж.

— А в Берлине больше не идут «Жизнь за царя» и «Три сестры», зато идет бездарная пьеса друга Гитлера — Муссолини — «100 дней», — сказал американец.

Все это было хорошо известно Тополькову. Резкая смена отношений ко всему советскому произошла еще в ноябре прошлого года, после визита Молотова в Берлин.

Топольков не раз докладывал об этом послу.

— Вы преувеличиваете, Юрий Васильевич, не надо паниковать, — говорил посол.

2 марта в большом зале Лейпцигской филармонии выступил Геббельс. Он также ни словом не обмолвился о Советском Союзе.

О встречах на выставке и своих впечатлениях Топольков подробно рассказал советскому послу. Тот молча выслушал его.

— Хорошо, спасибо. Вы свободны.

На другой день Топольков уехал в Вену. Он и прежде бывал здесь, до «аншлюса». Тогда Вена была шумным веселым городом. Многочисленные подвальчики, винные и пивные кабачки были заполнены посетителями. В Вене было много туристов — англичан, французов, американцев. Австрийцы обладали удивительным умением объединять всех этих разных людей в застолье. Оркестр скрипачей, например, исполнял нехитрую мелодию, один из оркестрантов не пел, а скорее громко декламировал:

— Кто родился в январе — встаньте… — Небольшая пауза и затем: — Желаем вам благоденствия, удач… — и шел длинный перечень добрых пожеланий.

Даже люди, не знавшие немецкого языка, понимали слова «январь», «февраль», «март», которые звучали почти на всех языках одинаково.