Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

Наконец на пустую сцену, задрапированную красной материей с огромной свастикой посередине, вышел Гитлер. Он был похож на провинциального учителя — в мешковатом, помятом костюме, с бледным, невыразительным лицом. Гитлер остановился у трибуны, актерским жестом отбросил клок редких волос, нависших над выпуклым лбом.

Начал он тихим, гортанным голосом. В зале кто-то зашикал, и гомон вскоре стих. Гитлер, казалось, говорил сам с собой, вслух предавался воспоминаниям. Картины тяжелых фронтовых будней возникли перед собравшимися. Кровь и пот войны! Страдания немецкого народа! Жертвы, принесенные на алтарь отечества! Но все было напрасно. Голос оратора теперь окреп, в нем клокотало негодование.

Гитлер заговорил «об ударе в спину», который нанесли немецкому народу коммунисты и социал-демократы, перешел на фальцет. Теперь он жестикулировал, протягивая то левую, то правую руку вверх.

Когда Гитлер закричал: «Наше любимое отечество на краю пропасти! Его может спасти только национал-социалистская партия!» — зал уже был наэлектризован.

Раздались аплодисменты, крики «Зиг хайль!». Группа бывших военных затянула «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…».

Мощный людской поток, устремившийся к выходу, понес и Пантелея Афанасьевича, и Юру. Однако на улице, на свежем воздухе, не все спешили расходиться. По доносившимся репликам можно было судить, что речь Гитлера произвела на сторонников национал-социализма сильное впечатление: «Это настоящий вождь!», «Он прикроет эту веймарскую лавочку!», «Он не потерпит позора Версаля!».

Двое проходивших мимо Путивцева и Тополькова рабочих, видно, были настроены по-другому. Говорили они тихо, но одно слово долетело до Юриных ушей — фигляр!

— Нет! Это не фигляр. Это было бы слишком просто.

— Ты прав, Юра, — согласился Пантелей Афанасьевич.

Речь Гитлера была напечатана в газетах. На другой день Топольков пытался заговорить о ней с аэродромными рабочими на «Мариене». Водитель электрокара не читал этой речи и о самом Гитлере и его партии имел смутное представление.

Заправщик сказал: «Я за социализм, но нам нужен немецкий социализм, я не верю в братство рабочих всех стран. Когда шла война, французские рабочие в солдатских шинелях стреляли в меня, немецкого рабочего. Мировая революция меня не интересует. Еще никогда не было так, чтобы всем было хорошо».

Моторист, бывший моряк, протирая двигатель, на вопрос Тополькова, что он думает о программе Гитлера, ответил: «Немца всегда пытались убедить, что во всех его бедах виноваты французы, англичане, русские. Натравлять один народ на другой всегда проще, чем искать причины своих несчастий у себя дома. Я десять лет болтался по разным морям, побывал почти во всех странах мира. Везде живут одинаковые люди. Они хотят есть, пить, любить, хотят иметь детей. Мы не можем устроить свою жизнь за их счет. А если попытаемся это сделать — тогда новая война. А чем она кончится, одному богу известно. Поэтому Гитлер и его программа мне не по душе».

— Гуго, а что думаешь ты обо всем этом? — спросил Путивцев Видера, с которым они были уже на «ты».

— Сегодня летающую лодку можно будет опробовать…

Пантелей Афанасьевич невольно улыбнулся — Видер был верен себе: политика — дерьмо, она меня не интересует.

В воскресный день завод не работал, поневоле приходилось бездельничать.

Утром, как обычно, мальчишка-разносчик принес почту.

Путивцев заканчивал физзарядку, а Топольков уже взялся за газеты.

— Послушайте, Пантелей Афанасьевич, что пишет корреспондент «Кёльнише Рундшау». Он побывал на Урале… Довольно объективно пишет. Во всяком случае, с сочувствием.

«В феврале на степной площадке горы Атач была поставлена белая парусиновая палатка. Ночью к ней приходили волки. В палатке стол, лавка, портрет Ленина, большой сундук и кусок шпалеры, на котором написано большими печатными буквами: «Контора Магнитогорского строительства». Первый прораб (мастер) Магнитостроя Сидоренко живет в этой палатке.

Теперь Магнитку не узнать. Это большое развернутое строительство. Работают здесь с огоньком, как говорят русские, весело. Самая популярная песня на стройке — частушка: «Мне сообщила любимая: «Встречай на вокзале, я выезжаю». Я дал телеграмму: «Привози с собой вокзал».

— Ну-ка еще раз, Юра, частушку, — попросил Путивцев.

— Я попробую сейчас ее зарифмовать, — вызвался Юра. — Когда-то в институте я баловался стихами.

— Прекрасно, Юра. Ты — талант!

— Однако пора на вокзал, Пантелей Афанасьевич.

В воскресенье они обычно ехали отдыхать в Кюлюнгсборн — небольшой курортный городок на берегу Балтийского моря, в тридцати километрах от Ростока.

В Баддоберане сделали пересадку. Топольков обратил внимание на то, что в этом тихом городе — бывший летней резиденции короля — необычайно людно.

От Баддоберана ехали маленьким, почти игрушечным поездом по узкоколейке через старый буковый лес. Тихое ясное утро высветило полянки между могучими деревьями. Широкие, влажные от утренней росы, желтеющие листья сверкали на солнце.

— Хорошо, — заметил Юра.

Путивцев помолчал, потом сказал, глядя в окно:

— Домой хочется.

В это утро к сердцу Пантелея подступила такая острая, сосущая тоска по дому, по России, какой он ни разу еще не испытывал за эти три месяца.

Кюлюнгсборн лепился вдоль берега. Яично-желтый рассыпчатый песок тянулся широкой полосой между светло-синим морем и дорогой, обсаженной высокими соснами. В окружении фруктовых и декоративных деревьев возвышались здания пансионатов.

В этот осенний день, когда курортный сезон уже кончился, улицы городка были пустынны и тихи.

Возле ресторана «Нептун» подвыпившая компания мужчин окружала двух молодых дам, которые заразительно смеялись.

— По всему видно, дамы «высшего света», разорившиеся дворянки, — заметил Юра.

— Я видел таких же в России, после революции. Бывшие офицеры, бывшие дворянки…

— Но эти-то мужчины не офицеры. Посмотрите, как они пестро одеты: лаковые штиблеты, цилиндры, бабочки — какая безвкусица! Все самое дорогое, все напоказ. Это спекулянты, нажившиеся на махинациях. И им льстит, что теперь по сходной цене они могут покупать вот таких вот дамочек, которые прежде не удостоили бы их даже взглядом.

— Да, похоже, ты прав, Юра.

Пообедав в небольшом привокзальном ресторане, Путивцев и Топольков отправились в обратный путь.

В Баддоберане им снова предстояла пересадка. Тихий и безлюдный утром, вокзал теперь был забит полицейскими и переодетыми шпиками. У Путивцева и Тополькова проверили документы, предупредили, что территорию станции покидать не рекомендуется: в городе неспокойно. Когда Юра спросил: «Что случилось?» — жандарм буркнул в ответ не совсем вежливо, что-то вроде: «Суются всякие…»