Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

Тихон Иванович Константинов сидел поодаль, на завалинке, тоже курил, прислушивался к разговору. Слушал, слушал и не выдержал:

— А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего, подлежит суду.

— Слыхал? — обрадовался Ананьин. — Тесть тебе подбрасывает прямо из Библии насчет всеобщего братства…

— Ты это зря, — не выдержал Романов.

— Насчет всеобщего братства?..

— Ты что, не понимаешь, о чем говорил Михаил?

— Я сейчас знаете что вспомнил? — неожиданно сказал Пантелей. — Перемышль. Как мы там в окопах сидели: под ногами — чавкающая жижа, дороги развезло, провианта не было, а Сергей притащил с нейтральной полосы кусок конины…

— Мне кажется, я никогда больше такого вкусного мяса не ел. Свежее, с дымком… Лошадь ведь только убили… — Ананьин был доволен, что разговор переменился и что Пантелей вспомнил случай, которым он сам гордился. — А помните, когда все мы собрались в двадцатом, в госпитале, у Клима, после того как белополякам дали как следует… Клим тогда получил свой именной маузер, а я ему завидовал…

— Ты сказал тогда: «Тебя пуля белогвардейская свалила, а меня вошь тифозная, а за это наград не дают…»

— Ну и память у тебя! — удивился Ананьин.

— А я тебе ответил, — продолжал Романов, — давай поменяемся: ты мне — ногу, а я тебе — маузер.

— Точно, так и сказал, — согласился Ананьин.

— Гости дорогие, шо ж вы усе цигарки палите, а пироги холонуть? — Евгения Федоровна высунулась в раскрытое окно, сделала рукой приглашающий жест.

— Пироги! Это дело! — вскочил Захар.

— Спасибо. Я сыт. Мне пора. — Ананьин поднялся.

— Куда спешить? Посиди еще, — проговорил Пантелей.

— Поздно уже…

— Пойду и я. — Романов тоже встал со скамейки.

— Ну что это, все сразу? Завтра выходной, выспитесь, — попытался удержать его Пантелей.

— Нет, пора. Ты когда уезжаешь? — спросил Клим.

— Думаю, в понедельник.

— Увидимся, значит, еще. Я зайду. — Клим пожал всем руки. — Пока…

Попили чаю с пирогами. Мужчины снова вышли во двор.

— А что, если завтра утречком на рыбалку, а? — предложил Захар.

— Сто лет не был на рыбалке, — сказал Пантелей.

— Да я вам такую рыбалку устрою — ахнете! — загорелся Захар.

— Ты не хвастай, не хвастай, — осадил его Михаил. — А то нахвалишься, а потом шиш получится. Рыбацкое счастье ведь изменчиво.

— Я вас в такие места повезу, шо, как говорится, при любой погоде…

— Рыбное дело ты знаешь, известно, — согласился Михаил. — А все ж таки…

Захар действительно рыбное дело, рыбный промысел знал. Вырос он в рыбачьем поселке на берегу Азовского моря. Отец его был атаманом рыболовецкой артели, или тафы, как тогда называли. Атаман пользовался большой властью в тафе… Он набирал артель, вел переговоры с хозяином, распоряжался ловлей и солением рыбы. От умения и ловкости атамана зависело многое.

В 1914 году, когда многих рыбаков забрали в армию, Захара приняли в артель кухарем. Он научился варить наваристую, пахучую тройную уху, запекать в золе полупудовых сазанов, начиненных мелко резанным луком, чесноком и петрушкой. С николина дня до покрова, с мая по октябрь, артель кочевала но побережью и питалась одной рыбой. Только хлеб покупали. А к нему — свежепробойная осетровая икра, судачья икра, засоленная в мешочках, свежевяленые, распластанные на две половинки чебаки, сухая тарань. Все это хозяйство и было на Захаре.

Потом он стал засольщиком. Артель промышляла тогда сельдь. Она хорошо ловилась в лиманах Азовского моря в марте, а в мае наибольший улов брали в гирлах Дона. С наступлением холодов сельдь уходила в теплые черноморские воды, и осенью наилучший лов был в Керченском проливе.

Все специальности в артели испробовал Захар. Был лямщиком, а в последние годы ходил уже крылашом — помощником атамана.

Брали они рыбу разную. Промышляли на косах. По северному берегу Азовского моря рыбными косами считались Федотова, Обиточная, Бердянская, Белосарайская, Кривая и Беглицкая. Эти песчаные или ракушечные косы вдавались далеко в море и продолжением имели песчаные или ракушечные отмели. Мелководье и твердый грунт под ногами были удобны при тяге невода.

На Белосарайской косе хорошо ловилась белая рыба — сула, чебак и тарань. К Беглицкой подходили белуги, иногда достигающие размеров лодки. Теперь в эти места водил Захар два рыболовецких бота, которыми он командовал.

Но на рыбный промысел Захар смотрел как на работу, а для души, для интереса любил он рыбалку обыкновенную, с удочкой, и увлекался ловлей раков.

Пантелей и Михаил спали во дворе на лежанке, под шелковицей. Ночь была теплой, а к утру роса увлажнила старые ватные одеяла. На свежем воздухе после вина спалось крепко. Захар еле растолкал их. Михаил с трудом открыл глаза.

Над головой поскрипывали раскачиваемые ветром ветки. На нижней сидел щегол, чистил перышки. Свистнул пару раз еще робко, сонно. На соседней груше под порывами ветра колыхались тяжелые желтоватые плоды, похожие на маленькие колокола. Казалось, они вот-вот зазвонят. Под деревьями медленно рассасывались синевато-серые предрассветные сумерки. Небо было в тучах, низким, темным.

— Погодка, конечно, не очень, — сказал Захар, доставая из кармана самосад и присаживаясь на пень. — В море не выйдешь. Но мы станем в гирлах Дона, в камышах, в затишке.

— Доберемся туда? — спросил Пантелей.

— Доберемся.

Решили выехать с ночевкой, взяли продукты: помидоры, вяленый чебак, каравай хлеба, кусок лакерды, вареные яйца.

По дороге в бухту рассказывали всякие истории. Михаил вспомнил, как зимой он провалился возле бухты. Из заводской трубы там выходила теплая вода. Он не знал этого, решил сократить путь — пошел по льду и провалился. Место было глубокое, еле выбрался. Пришел домой — зуб на зуб не попадает. Ксеня давай растирать его спиртом, ну и внутрь, конечно, принял…

— Когда я служил в армии, то однажды литр водки выспорил, — сказал Захар. — Призвали меня в двадцать первом голодном году. Организму, конечно, жиров не хватало. А тут завскладом, этакий змей-искуситель: «Съешь, говорит, килограмм масла?» — «Запросто», — отвечаю. «Давай поспорим на литр водки?» — предлагает он. Не знал я, что он таким манером уже два литра водки выспорил…

Ну, взялся я за дело. Килограмм — кусок приличный, и хотелось, чтобы он поскорее уменьшался, поэтому отрезал я кусками большими — и в рот. Грамм триста съел, чувствую: не могу больше. Я кусок — в рот, а он у меня — обратно. Завскладом тоже, конечно, видит это и уже предвкушает выпивку. Развеселился, стал похохатывать. А на меня страх напал. Ведь ежели проспорю, не только водку придется ставить, а масло отдавать. А где я его возьму? Купить невозможно, а если и найдешь, то за какие деньги? Надо держаться, думаю. Кусок масла двумя пальцами толкаю в глотку, а завскладом, само собой, хохочет — весело ему. Не верит, конечно, что я справлюсь. От хохота даже икать стал. Ну, а я собрался с духом. Перелом во мне какой-то произошел. Уже пальцами не проталкиваю — само масло скользит. Спорщик мой уже не хохочет так весело, как прежде. Что-то нервное появилось в его смехе. Будто давиться стал: «Ха! Ха!..» А у самого лицо вытягивается, бледнеет, как дыня становится. А когда масла осталось грамм сто, меня стал смех разбирать. Но сдерживаюсь. Преждевременно. Последний кусок прикончил, остатки с пергамента соскоблил ножиком — и в рот. И тут уж мы с ребятами из нашей роты, моими болельщиками, дали себе волю. Смеемся, один другого подзадоривая. Смеялись, смеялись — и вдруг чувствую: подступает. Я вскочил. «Куда?» — кричат ребята. «На кудыкину гору!..» Хорошо, уборная недалеко была. Посидел. Только вышел — опять… Трое суток меня несло.