Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

А как волнующе пахнет земля в марте, когда начинает паровать на солнце, когда на подсыхающих пригорках пробивается первая зелень. Такого запаха в городе не бывает. И снег тает, и земля обнажается, а все не то…

Клим и Михаил вышли на окраину села. Поднимался легкий полуночный ветерок. Нежно шуршала под ногами сухая трава. И вдруг в ночи раздался крик — женский, холодящий сердце своей неподдельностью. Будто не кончилась «Медвежья свадьба», будто снова крутили страшный финал, когда невеста перед смертью, перед тем как ее загрыз жених, закричала вот таким голосом. И тут из-за бугра выскочили три пары. Бежали не понарошку, а вовсю девки, задрав подолы юбок, мелькая белизной ног, парни не отставали от них. В одном из парней Михаил разглядел Степана Заерко.

— Степка! Что случилось?

— Привидение!.. С кладбища!.. Тикайте!.. — не сбавляя прыти, прокричал на ходу парень.

— Что за черт! — выругался Клим Романов. — Какое еще привидение?.. Снова поповские штучки?..

Кладбище было рядом. Месяц за тучу зашел. Матово белели кресты на могилах. Часовенка с круглым куполом пряталась в тени деревьев. И тут они увидели е г о… Роста нечеловеческого. Метра три. Всё в белом. Руки длинные, тонкие, как кости, а голова?.. Не голова — шар какой-то. И завывание — уууууу… Двигалось о н о медленно. Не шагало, а будто плыло.

У Михаила все похолодело внутри, ноги сами готовы были нести его прочь. А Романов? На одной ноге не уйдешь! И Романов побледнел. А может, так показалось, потому что месяц как раз в это время снова вышел из-за тучи. Романов закричал высоким, не своим голосом:

— Стой, чертово привидение!.. Стой, тебе говорю, в бога-мать!

Михаил никогда прежде не слышал, чтобы Романов матерился.

— Стой! Стрелять буду! — уже со злостью и угрозой, тоном ниже, громко сказал Клим и вытащил маузер.

А о н о будто сильнее подвывать стало, шаг прибавило.

— Стой, говорю в последний раз!..

Романов выстрелил вверх, шагнул, зацепился деревяшкой за кочку, споткнулся, и по ушам Михаила ударил второй выстрел.

Михаил увидел, как оно остановилось и стало переламываться пополам: верхняя половина клонилась, клонилась и рухнула, глухо ударившись, как мешок, о землю. Нижняя половина заметалась, сдирая с себя белое, завопила:

— Убили! Никишку убили!..

От этого крика холодный пот покрыл лоб. В сознание острием вонзилось одно — беда! Случилась беда! Михаил побежал туда… Романов заковылял следом, чувствуя непомерную тяжесть во всем теле, руки и ноги словно одеревенели.

Васька Мартынюк — теперь Михаил узнал его — в разодранной старой простыне стоял на коленях над Никишкой, все еще замотанным в белое. Никишка был без сознания. Темное пятно на белой простыне расползалось вширь.

Романов рухнул рядом, разорвал простыню, увидел совсем молоденькое лицо и протяжно застонал:

— Михаил! Бери передвижку! Гони в район! Врача, скорей!

За окном срывался дождь. Крученый ветер бил по стеклу крупными, как горошина, каплями. Они на мгновение прилипали, потом медленно скользили вниз, оставляя на поверхности едва заметный неровный след.

Романов стоял у окна, прижавшись горячим лбом к прохладному стеклу. Света не зажигал. На свет мог кто-нибудь зайти, а он никого не хотел видеть. Все эти дни он прожил как в горячечном бреду. Был в окружкоме партии. Разговаривал с прокурором. На заводе занимался обычными делами: готовил заводскую партконференцию, несколько раз говорил по телефону с Москвой, с наркомом, о готовности досрочно пустить новую двухсотпятидесятитонную мартеновскую печь. Принимал посетителей.

Как-то ночью Романов проснулся и еще в полузабытьи подумал: «Может, ничего этого и не было? Ни теплого лунного вечера, ни привидения, ни Никишки?.. Может, мне только приснилось все это?» Но тут же в мозгу вспыхнул истошный, полный непереносимой боли крик матери Никифора, когда она прибежала и увидела сына в крови, распростертого на земле. И от воспоминания об этом Клим, как тогда, протяжно застонал.

Произошла дикость. Нелепость. Несчастный случай. Но человека нет!

Конечно, каждый день где-то погибают люди. Землетрясения… Бури… Несчастные случаи на производстве…

Вот недавно хоронили молодого рабочего. Плохо закрепил болванку на крюке подъемного крана, она и сорвалась… Сам был виноват. Но и в этом случае строго были наказаны и начальник цеха, и мастер. За что? За то, что плохо учили парня. А что может он, Романов, сказать на заседании парткома в свое оправдание? Ничего.

Партком будет вести Ананьин. Это Климу сообщили в окружкоме. Правда, обещали прислать своего представителя. Кого?.. Поговорить с Ананьиным? Нет, с ним он говорить не будет. Романов был в окружкоме. Шатлыгин еще не вернулся из санатория. Клим пошел ко второму секретарю — Спишевскому. Секретарь слушал его рассеянно, постоянно отрывался, откликаясь на каждый телефонный звонок. И Романов на полуслове оборвал свой рассказ.

— Все? — спросил Спишевский.

— Все.

— Вот вы, Клим Федорович, недовольны. А чем, позвольте узнать? Ведь вы толком ничего объяснить не можете… Да, случилось несчастье. Я вас понимаю. Но и вы поймите нас. Произошло, по сути, убийство. Пусть не преднамеренное, но убийство. И если мы оставим это дело без последствий, если окружком погладит по головке за такое члена партии, то что скажут люди?

«О чем он говорит? — подумал Романов. — При чем здесь «по головке»? Разве я прошу снисхождения? Разве я хочу уйти от наказания?.. Но тогда чего же ты хочешь?.. Ничего… Может, только немного простого человеческого участия…»

Романов подошел к дивану и лег на спину. На потолке колыхались легкие тени: за окном на столбе висел фонарь, раскачиваемый ветром. Вдруг и стены и потолок залило светло-розовым — из мартенов вышла очередная плавка.

Когда-то, еще до армии, Клим сам работал подручным сталевара на мартеновской печи. Это было в Питере в тринадцатом году. А в четырнадцатом его призвали. Он попал в армию Самсонова, но вскоре подцепил дизентерию и около двух месяцев провалялся в госпитале в Пскове. Не заболей он тогда, может, и погиб бы, как большинство его товарищей-однополчан, в лесах Восточной Пруссии. Но в тот раз судьба пощадила его. А в каких переделках бывали они с Пантелеем в гражданскую!..

Написал ли Михаил Пантелею о случившемся? Вот кого не хватало ему сейчас. У Пантелея всегда находились для Клима такие слова, которые врачевали душу. Так было в самые трудные дни жизни.

Романов долго лежал без сна. И все-таки к утру забылся. Но и в полусне пригрезилось что-то непонятное, страшное, кровавое, а руки непослушные, ноги ватные, сердце холодное. Одно только явственно — ужас. И сон отлетел. И снова на потолке — легкие, скользящие тени, а во рту — горький дым от папиросы.