Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

Санаторий Шатлыгину понравился. Его белые корпуса располагались на пологом берегу и были окружены невысокими горами. Место это славилось целебным воздухом.

Как и большинство отдыхающих, в свободные часы Валерий Валентинович сидел в большом «холле» — это словечко привилось с чьей-то легкой руки — и дремал. Если было получше — вел неторопливые беседы.

Среди отдыхающих здесь было немало интересных людей, ветеранов партии и революции, которые прошли царскую каторгу и ссылку. И хотя Шатлыгин был значительно моложе многих из них, они сразу приняли его за своего, потому что за спиной у Шатлыгина тоже были ссылка, побег и эмиграция.

Как ни странно, ни с кем из этих людей он не сошелся близко. Наверное, этому мешала его болезнь. Единственный, с кем у него установились своеобразные, доверительные, почти дружеские отношения, был санаторный врач Павел Петрович Терехов.

На второй день пребывания в санатории, проснувшись, Валерий Валентинович увидел на полу записку, подсунутую в щель под дверью.

«Уважаемый товарищ Шатлыгин!

Зайдите в двенадцать часов дня в кабинет № 12 к врачу Павлу Петровичу Терехову».

В двенадцать Шатлыгин пошел на прием. У него еще хватило терпения помолчать до конца осмотра. Но как только осмотр закончился, заговорил первым:

— Все, что вы скажете мне, я знаю. Но знаю также и другое: я — старая, потрепанная машина, из которой уже не получится новой. С той только разницей, что в машине можно менять изношенные части, в человеческом организме — нет!

— Простите, вы инженер? — перебил его Павел Петрович.

— Допустим.

— Тогда вы должны понимать, что подношенная втулка или шестеренка, если за ней присматривать, своевременно смазывать, будет служить дольше. Пока мы, медики, этим и занимаемся.

Валерий Валентинович с некоторым интересом посмотрел на Терехова.

— Врачи, с которыми мне приходилось иметь дело прежде, были не похожи на вас. Придешь на осмотр — пощупает, прослушает, поцокает для солидности языком, обязательно какое-нибудь лекарство пропишет, и все, конечно, заканчивается рекомендациями: соленого не есть, горького тем более. Сладкое вредно. Курение — смерть. Об алкоголе уже и думать нечего… Не волноваться, не нервничать, наконец, не думать! Вот я не курю, не пью. Сладкое не ем. Не люблю! Люблю житный хлеб. Правда, люблю еще жареное мясо. Но, оказывается, жареное мясо как раз и источник всех зол. Если есть мясо, так только вареное. А для меня вареное мясо что подошва…

— Ешьте на здоровье жареное, — вставил словечко Павел Петрович.

— Ну вот это уже другое дело, — повеселев, сказал Шатлыгин.

— Вы тут многое говорили правильно. Но вы, Валерий Валентинович, не можете понять одного: как сложен человеческий организм. Вот вы сказали — машина!.. Да, машина сложна, но по сравнению с человеческим организмом машина — просто кусок железа. Кусок неодушевленной материи…

— Вы сторонник дуализма? Есть материя, а есть дух. — Шатлыгин все еще задирался.

— В эмиграции в Париже я не раз говорил с Владимиром Ильичей о материальном и духовном. Смею вас заверить, что он смотрел на эти вещи не так примитивно, как смотрите вы, — с некоторым даже вызовом, чуть осердясь, сказал Павел Петрович и откашлялся. — Дело в том, что я начинал свою карьеру, если так можно выразиться, как физик. Я учился в Кембридже, в Манчестере, работал под руководством Резерфорда… Конечно, это имя вам, возможно, ни о чем не говорит… Но это не важно! Важно другое: Резерфорд, Нильс Бор открыли, что все, от Вселенной — Солнца и всех планет, которые обращаются вокруг него, — до мельчайшего атома, все имеет общую, похожую структуру… Я, может быть, увлекся, и мои рассуждения вам кажутся неинтересными…

— Нет, почему же? — возразил Шатлыгин. — Напротив.

— Так вот — мельчайший атом и наша Вселенная имеют одну и ту же структуру… Сколько раз я видел на тумбах афиши с крикливыми заголовками: «Есть ли жизнь на Марсе?» Не скоро еще на этот вопрос мы, наверное, получим ответ. Но что такое Марс? Просто одна из частиц мирового пространства. Электрон! Даже не атом, а электрон! А вы, Валерий Валентинович, как и любой человек, состоите из миллиардов и миллиардов атомов, и каждый из них в миниатюре — наша Солнечная система. Что же вы, хотите, чтобы мы, медики, решили бы эту непомерную по сложности задачу в те же сжатые сроки, которые существует разумное человечество?

— Очень интересно, — искренне сказал Шатлыгин. — А что все-таки со мной?

Павел Петрович несколько смутился.

— Что с вами? Будем искать вместе. Сначала вам надо учиться ходить. Да, да! Ходить. Как учится ребенок. По шажку! Я не могу пока сказать, почему кора головного мозга, а проще сказать — мозг, который командует, регулирует, направляет каждое ваше движение, забыл о своих обязанностях. Но если так случилось, то мы должны ваш мозг, как школьника, обучить этому заново. Короче, каждый день — прогулки. Пусть сначала это будет сто — двести шагов. Как только будете чувствовать напряжение — остановитесь, лучше присядьте, благо скамеек в нашем парке полно. Отдохните. И снова. Но поначалу не очень увлекайтесь. Все должно быть постепенно. Читать старайтесь поменьше… И что-нибудь легкое. Воспоминания — только приятные. Через каждые два часа заходите ко мне.

К концу месяца Шатлыгин мог уже пройти без передышки два-три километра.

Санаторный парк стал мал. Шатлыгин в хорошую погоду ходил в горы.

Как-то Валерий Валентинович поймал себя на мысли о том, что горы — это возможность побыть с самим собой, со своими воспоминаниями.

Каждый раз, когда он поднимался в горы и видел оттуда глубокое, синее даже в январе море, оно ассоциировалось у него с другим морем — Балтикой…

После побега из ссылки ему нельзя было оставаться в России, и товарищи устроили ему выезд через Ревель с подложными документами за границу. По документам он значился поляком. Ежи Сабиком. Под этим именем он и прожил в Германии до четырнадцатого года, до августовских дней, когда началась первая мировая война.

Шатлыгин работал грузчиком в Ростокском порту. Помогли ему туда устроиться два поляка, социал-демократы, так же как и он эмигрировавшие из России.

Зарубежное бюро ЦК РСДРП возложило на эту тройку обязанность переправлять в Россию нелегальную литературу.

Через год оба поляка, по решению своей организации, вернулись в Польшу, а вместо них приехали два других и одна девушка — Ирена.

Прежде Шатлыгин и поляки жили «коммуной»: снимали комнату в старом городе недалеко от портовых пакгаузов, вместе харчились.

С появлением Ирены «коммуна» перестала существовать: один из поляков, Вацек, был влюблен в Ирену и хотел на ней жениться.