Владимир Бээкман - И сто смертей

Но вибрация и гул самолета заглушали удары сердца, даже пульс вторил ритму моторов, и Берг, мысленно усмехаясь, подумал, что не случайно ведь в авиации существуют бортмеханики, но нет бортврачей. В полете и врач может выслушивать один только самолет.

Устраиваясь поудобнее в кресле, Берг попытался было обрести прежнее, привычное состояние. Он глубоко вдохнул и слегка пошевелил руками и ногами. Самолет реагировал на его движения, но хорошее самочувствие не возвращалось. Наоборот, необычность ощущений обострялась. В наушниках шорохи перемежались шипением, рация словно бы просыпалась от долгой спячки и готовилась воспроизвести долгожданный приказ. Ощущение кислородной недостаточности, несмотря на все предпринятые меры, не проходило.

Берг не на шутку встревожился. Неведомая тяжесть навалилась на него, будто белесый, без единого просвета, многосотметровый ковер сплошной облачности, за которым ничего нельзя было разглядеть. Что это, начало конца? Неужели он и впрямь износился раньше, чем смог дождаться своего самого решающего мгновения. Того, ради которого он здесь и находился. За пологом его досады вспыхивали пока еще далекие всплески отчаяния, но и они быстро приближались, подобно надвигающейся грозе.

Берг прикусил губу и призвал на помощь все свои силы. Спасение виделось в том, чтобы стряхнуть с себя сковывающее все его существо безразличие. Он вел в пилотском кресле жесточайшую борьбу с самим собой, но Коонен об этом вовсе и не догадывался.

Начиная с момента взлета, Берга не покидало ощущение необычности сегодняшнего полета. Под внешним спокойствием нарастала тревога, переходившая порой во взбудораженность, которую приходилось подавлять усилием воли. Временами перед мысленным взором капитана с ошеломляющей внезапностью возникали картины далекого довоенного прошлого, которое казалось уже столь прочно забытым, словно оно никогда и не существовало.

С каждой минутой полета в душе Берга все больше укреплялось предчувствие необычного. Что-то должно было произойти. Что-то такое, чего не случалось еще ни в одном из прошлых полетов.

Это могло быть лишь то самое мгновение, которого он так долго, так исступленно ожидал все эти годы в ночном небе.

Но вот оно и наступило. Сквозь усиливавшиеся шумы Берг расслышал слабые сигналы позывных. Он напряг слух и повторил одеревеневшими губами:

— LQ86…

— LQ86…

Последовали координаты. Берг знал, что приказ будет обязательно повторен, и не ошибся. Сквозь нарастающий шум и помехи атмосферных разрядов снова прозвучали позывные, затем координаты цели. Небольшая пауза — еще раз.

Берг положил висевший сбоку планшет на колени, раскрыл его, достал из чехла карандаш и записал на верхней, сильно пожелтевшей странице блокнота только что услышанные координаты, вырвал листок и протянул Коонену.

Лейтенант оторопело уставился на капитана. Берг кивнул в подтверждение, в этом скупом движений сквозило торжество. Он дождался-таки своего часа.

Штурман начал прокладывать курс.

Переданные координаты не были для Берга отвлеченными. Он знал тот город. Мог ли человек не знать города, где он родился и провел свое детство? Как только до сознания Берга дошли координаты цели, он уже точно знал, куда должен сбросить бомбу. Только туда, не иначе.

Дом Робинзона с зелеными ставнями…

Это двухэтажное деревянное здание с мансардами, под железной крышей, покрашенной суриком, где были такие чистые, безукоризненно белые дощатые потолки и черные уставившиеся вверх ручки на дверях. Где потолки мансардных комнат были по углам скошены, совсем как у гробовых крышек, за призрачно белыми дверями которых никогда не кружились в солнечных лучах пылинки.

Дом этот был до ужаса симметричным. Там, где по конструктивным соображениям нельзя было прорезать окна, а симметрия этого требовала, все равно были прибиты белые переплеты, а квадраты между ними, будто изображая ночную мглу, были выкрашены в черный цвет. Сам дом испокон веков оставался коричневым, еще до того, как прошлогодняя краска начинала тускнеть и трескаться, накладывали новый слой золотистой охры. Так полагалось, ибо вечнозеленые ставни на нижнем этаже отлично гармонировали именно с коричневым фоном. В доме Робинзона использовали только отлично гармонирующие один с другим цвета, установленные раз и навсегда.

В этом доме самым предосудительным считалось нарушить традицию. Было просто невозможно сделать что-нибудь так, как этого не полагалось делать. Однажды в шестилетнем возрасте, когда родителей не было дома, маленький Берг взял свои акварельные краски и разрисовал окна детской маленькими круглоголовыми летающими человечками. Против ожидания их оттуда не смыли. Напротив, ему даже запретили стереть их, хотя он, дрожа от страха, ожидал возвращения мачехи, опасаясь, что для первого наказания его тут же заставят вымыть окна. Он загодя засучил рукава рубашонки. Вместо этого человечки целых две недели красовались на стеклах детской. Каждый день сразу же после завтрака и обеда ребенка сажали в комнату и заставляли смотреть на своих человечков. По твердому убеждению мачехи, в воспитательном отношении это должно было действовать куда лучше, чем любое грубое телесное наказание.

К коричневому дому примыкал сад, где была беседка из кустов сирени, посаженных точно по кругу, и пролегали прямые, окаймленные побеленными камнями цветочные грядки. Между грядками на выложенных плитами дорожках не разрешалось ездить на самокате, так как он производил шум и мог повредить плиты. С самокатом надо было выходить за ворота, подальше на улицу, туда, где начинались чужие тротуары. Это, конечно, в случае, если вообще разрешалось тратить время на подобные пустяки и не находилось более важных домашних поручений.

В детской позволялось ходить только в тапочках, играть же в более подвижные игры разрешалось лишь по воскресеньям и после того, как закроется лавка. Под детской находился галантерейный магазин госпожи Ионсон, и покупатели могли состроить раздраженную мину, заслышав сверху шум, им бы такое явно не понравилось. Но и по воскресеньям не полагалось на виду у родителей сидеть на согретых солнцем ступеньках крыльца, перед обитой жестью дверью магазина и разглядывать проезжих. А это было захватывающим занятием, особенно если взять с собой маленькую записную книжку в скрипучей клеенчатой обложке и необыкновенно мягкий желтый химический карандаш, чтобы записывать номера проезжающих машин. Каждую комбинацию букв полагалось заносить на отдельную страничку. Временами, когда движение оживлялось, требовалось пристальное внимание, чтобы не пропустить какую-нибудь машину. Это не разрешалось, это было абсолютным табу, в таком случае приходилось начинать игру заново.