Александр Лозневой - Эдельвейсы — не только цветы

По улице, взбивая пыль, неслись мотоциклисты. Может, мимо? Но вскоре послышался стук в дверь. Отступила к печке, притихла, часто дыша. Стук повторился: «Фашисты?.. Да нет же, что это я… дедусь вернулся. Ну, конечно, он!»

Не вышла, выбежала в сени:

— Кто там?

В ответ немецкая речь. Бросилась назад в горницу.

Грохнула, слетев с петель, дверь, в хату вошли двое. В серо-зеленых мундирах, с винтовками.

— Здесь будет живьет официр! — сказал высокий, белобрысый, с веснушками на лице.

— Ойтец куда пошель? — добавил второй.

Исчерпав запас русских слов, уставились на девушку, ожидая ответа. Наталка будто онемела.

— Фройлен гут! — осклабился белобрысый, подтолкнув напарника.

Тот кивнул и, растягивая в толстогубой улыбке рот, шагнул к девушке. Она выпрямилась и, сама толком не сознавая, как у нее получилось, с гневом произнесла:

— Sie vergessen sich! [1] Вы забываетесь (нем.) .

Немецкая речь поразила солдат. Они оторопели, попятились.

— Sie… sie sind Deutsche? [2] Вы… Вы немка? (Нем.)

— Das betrefft euch nicht [3] Это вас не касается (нем.) . , — еще строже ответила девушка.

Скрипнули ворота, и во двор въехала легковая машина, раскрашенная вкривь и вкось темно-зелеными полосами, поверх которых вразброс были намалеваны будто поржавевшие листья кленов. Солдаты мигом выскочили из хаты. Один из них открыл дверцу — и полный, пожилой офицер ступил на землю. На его покатых плечах — витые серебряные погоны, на голове седлом выгнулась фуражка.

— Guten Morgen [4] Доброе утро (нем.) . , — спокойно произнес он, входя в хату, повременил и подал девушке руку.

Офицер доволен. Он никак не предполагал встретить здесь, на Кубани, человека, который бы говорил на его языке.

— Я уверен, — продолжал он, — в России не все большевики. Тут есть и такие, которые любят Германию, понимают, что она несет им свободу и высокую западную культуру.

Наталка с трудом подбирала слова, чтобы поддерживать разговор. Этот человек, у которого, наверное, есть внуки, казалось, не станет обижать ее. А при случае и защитит от солдат, которых так много на хуторе.

Между тем белобрысый втащил в комнату большой кожаный чемодан. На кухне вспыхнула спиртовка.

Офицер снял мундир, расстегнул ворот рубахи, расположился в горнице, будто у себя дома. Он то и дело покрикивал на солдата, называя его Куртом, и тот старался изо всех сил. Жизнь денщика только кажется легкой, а на деле — сколько надо работать, угождать. А главное, держать нос по ветру. Вот он вынул из чемодана кружевной передник и, улыбаясь, подал Наталке. Он, Курт, хорошо знал своего шефа. Ему уже однажды попало за нерасторопность. Это было совсем недавно, в Майкопе: не учел тогда пристрастия шефа к женскому полу, подал на стол сам, а в доме была писаная красавица. Крепко ему досталось за этот промах, чуть было на передовую не угодил… Интендант Шульц с виду тихий, а разъярится — зверь зверем. Допусти снова ошибку, как пить дать, отправит на передовую. А вернешься ли оттуда? Нет, теперь Курта не проведешь. Пусть эта смазливая девчонка ухаживает за интендантом. В случае чего — ей и отвечать.

«Пусть будет так», — решила Наталка, подвязывая передник, который, как видно, специально припасен офицером, и стала непринужденно подавать на стол.

«Да, мила», — отметил про себя Шульц и даже пропел забавный куплет о пастухе и фее.

Девушка будто слушала, но в голове у нее было иное.

«Везет же старому козлу», — думал Курт, выглядывая из кухни. Но он бы откусил язык, если бы эти слова сорвались с его губ.

После обеда интендант уехал. Наталка осталась одна с ординарцем. Наведя порядок в горнице, разожгла плиту и принялась чистить картошку. Курт вертелся возле нее, как кот, зачуявший лакомый кусок; мурлыкал что-то себе под нос. Проходя мимо, нарочно задел плечом. Девушка отшатнулась, не сказав ни слова. Решив вызвать ее на разговор, солдат постучал ложкой по чугунку и важно сказал:

— Совьеты капут.

Наталка не отвечала, продолжая мыть посуду: поболтает да и отстанет. Но тот шагнул к ней, попытался обнять:

— Какая у меня хорошая помощница!

— Отстань! — обернулась Наталка. — Иначе скажу майору.

Это подействовало.

— Понимаю, понимаю, — забормотал Курт. — Конечно, я только зольдат… А он офицер… У него фабрика… Автомобили.

Хозяйка не стала слушать. Пусть болтает. Теперь она смело ходила по комнате, как бы утверждая: «Только тронь, сразу выгонит!» И Курт окончательно притих.

Интендант вернулся к вечеру. Наталка взяла подойник и вышла из хаты, решив засветло подоить корову. Спустилась с крыльца и оцепенела: у входа в сарай солдаты бойко разделывали коровью тушу, подвесив ее на перекладине. Невольно вскрикнула, роняя подойник, и не успела опомниться, как оказалась в руках солдат. Они тянули ее каждый к себе. На ее немецкую речь не обращали внимания и лишь гоготали, дыша перегаром. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы на крыльце не появился майор Шульц. Он даже слова не сказал, лишь покашлял, и солдаты мгновенно оставили ее.

Грустная, подавленная вернулась Наталка в дом.

— Свиньи, — ворчал Курт, вроде бы сочувствуя ей, но ясно было, что именно он подстроил все это в отместку за ее неприступность.

С наступлением темноты ординарец взял автомат и, выйдя из хаты, стал прохаживаться по двору, охранять покой интенданта.

Наталка забилась в свою комнату, притихла. Ее душили слезы. «Вот она, оккупация: всего один день, а уже нет коровы. Так и меня убьют. Что же делать? — спрашивала себя и тут же отвечала: — Бежать! Бежать куда угодно, только бы не видеть, не слышать этого!»

О, как она жалела, что не ушла раньше. Ведь могла уйти с лейтенантом и его друзьями. Они, наверное, уже далеко в горах.

И вдруг представила лицо лейтенанта — худое, бледное, с заострившимся подбородком. А когда улыбается — на подбородке ямочка (она сразу заметила эту ямочку). Трудно ему, больно, и разве не облегчила бы Наталка его боль своим заботливым уходом?

Из горницы донесся голос офицера, хозяйка не могла не отозваться.

Спросив, что господину угодно, остановилась на пороге.

Офицер просит подойти ближе, в его голосе звучат ласковые нотки. Девушка не решается. Он настаивает. Поборов волнение, она наконец переступает порог. Офицер берет ее за руку, усаживает рядом с собой на кровати.

— Не бойся, — говорит он. — Я не обижу… Знаю — ты русская. Ты даже не фольксдойч… хотя сносно говоришь по-немецки. А это опасно. Тебя могут взять переводчицей. Ты не представляешь, что это значит. Мне жалко тебя. Долг офицера — защитить девушку, и я сделаю все, чтобы ты была счастлива. — Он говорит медленно, с чувством достоинства, как бы подчеркивая этим свои возможности, свою власть. — Я отправлю тебя в Бонн. О, ты увидишь этот город! Там, в Бонне, родился Бетховен… Я знаю, ты любишь музыку. Ты услышишь орган…