Александр Лозневой - Эдельвейсы — не только цветы

— Придем в Сухуми — гостями будете! Шашлык будет. Вино будет. Ух, циви мацони!.. — словно декламировал он.

— Из Сухуми, значит? — ухватился за слово солдат.

— Именно. А ты?

— Я, браток, из Одессы, — солдат тяжко вздохнул. — Гитлер теперь в моей сторонке. Второй год письма не имею.

— А как звать-то тебя? — стараясь рассеять печаль солдата, спросил Донцов.

— Петрусь. Петря… Мать все, как ласковее, хотела.

— А фамилия?

— Вот фамилия у меня не украинская: Зубов моя фамилия… Да вы просто Петром, Петькой зовите. Чего уж там.

«Где она, куда девалась? — рассуждал Митрич. — Разве в Стрелецкую к тетке ушла? Так туда не пройти, там немцы. А может, и в живых нет? Не может быть! Прячется где-нибудь, а то и в горы подалась».

Разворошив копну сена, старик достал винтовку, щелкнул затвором — все в порядке. Жалко, патронов нет. Да ничего: была бы кобылка, кнут найдется! Осмотрелся, пошел по росистой траве к одиноко стоявшей на юру старой хате. Лунная ночь не нравилась ему, да что поделаешь — ждать некогда.

Тихо, как тень, потянулся к окну, стукнул пальцем в стекло.

— Открой, Дарья.

— Митрич? — донесся голос изнутри.

— Открывай, не бойся.

Дарья приходилась Митричу дальней родственницей. Ее сын, Егорка, вот уже второе лето был подпаском у деда. Здесь, в этой невзрачной на вид мазанке, часто гостила Наталка, Может, и теперь здесь?

Пропустив Митрича в хату и увидев в его руках винтовку, Дарья удивилась:

— Шо вы надумалы!

— А ничего… собак много развелось — мирному человеку не пройти, — хмуро ответил дед.

Женщина догадалась: опять, как в гражданскую, партизанить собрался. Хотела расспросить подробнее, да разве он скажет? Знает она Митрича.

— Внучка, часом, у тебя не была?

— С той недели не видела. Может, дома?..

— Не поминай, Дарьюшка. Нема у нас дома. Спалили… Все как есть дотла.

— Боже праведный! — всплеснула руками женщина. — А Наталка?.. Куда ж вона девалась?

— Думал, ты знаешь.

— Господи, моего сынка тоже нэма! — встревожилась Дарья. — Как ушел вчера, так и пропал. Думала, где ж ему быть, как не у вас, А выходит… Что ж теперь делать? — и она всхлипнула.

— Ну, хватит, хватит, — урезонил дед. — Раз и его нэма, значит вместе и подались.

— Да куда ж они?.. Кругом немцы.

— Куда, куда. Ты что, маленькая? Теперь всем одна дорога! В горы — вот куда!

Митрич поднялся со скамьи, собираясь идти, но Дарья схватила его за рукав.

— А мне как же? Хоть бы посоветовали…

— Потому и зашел, — старик дотронулся до ее плеча. — Баба ты, Дарьюшка, в летах, к тому же хворая. Лучше, коли дома будешь: фашисты тебя вряд ли тронут. А нам тут свой человек вот как нужен, — дед провел ребром ладони по горлу. — Поняла?

Дарья закивала головой.

— Ну, прощай. При случае подам весточку.

— Прощайте, Митрич.

Через час старик был уже за речкой, на колхозной бахче, где под лунным светом тут и там лоснились кавуны, пахли медом перезревшие дыни. В прошлом году в эти дни колхозные машины одна за другой уходили отсюда в город. Бахча приносила немалый доход. А теперь гибнет добро…

Третье лето сторожил колхозную бахчу старый друг Митрича Игнат Закруткин. Когда-то служили в одной казачьей сотне. На германской войне вместе были. Разом парубковали и поженились в один год. В последнюю зиму часто сходились по вечерам, ворошили старинку, про новую жизнь гутарили. Летом хуже: у Митрича скот, у Игната — бахча. Некогда. Но теперь нельзя не повидаться с Игнатом. Посоветоваться, обсудить что и как. Отвести душу. А может, и внучка у него скрывается?

Близ шалаша старик остановился, не веря глазам своим: на земле, разбросав руки в стороны, лежал Игнат. «Что с тобою, друже? Кто тебя?.. За что?!» — склонился Митрич.

Не отозвался, не встал Игнат.

Сняв шапку, будто окаменел старый пастух, И в степи тишина — ни ветерка, ни звука. Только луна, выглядывая из-за туч, порой выхватывала из темноты белое лицо Игната.

Постояв, Митрич разыскал в шалаше лопату, выкопал могилу и, обернув тело Игната казачьей буркой, с которой он при жизни не расставался, предал его родимой земле.

Огибая поляну, вилась речка — неглубокая, узкая. Урча и спотыкаясь о камни, торопливо убегала она в чащу. Таких речек в горах Кавказа многое множество. Зародившись где-то у вечных льдов, стекают они вниз, сливаются с себе подобными, падают с отвесных скал, прорываются сквозь леса и ущелья, образуя Кубань, Терек и другие большие горные реки.

— Лучшего места и желать не надо, — сказал Головеня, оглядывая поляну.

Вано и Степан тотчас стали раздеваться: как можно упустить случай, не выкупаться!

Войдя в воду, Степан передернул плечами: брр, холодно! Поежился, попрыгал и, скрестив руки на груди, застыл, стоя на камне, словно статуя.

— Э-э, Аполлон! Листика не хватает! — подтрунил Вано.

Статуя, как и положено ей, не шевельнулась.

Тогда Вано, взяв камень, подкрался и бросил его в воду рядом с Донцовым. Обданный брызгами, тот гаркнул на весь лес и, потеряв равновесие, повалился в воду. Холодные струи обожгли тело, закололи, словно иголками. Хватаясь за кусты и чертыхаясь, Степан вылез из речки. Помахав руками, сел на траву, подставив спину солнцу, и, казалось, забыл обо всем на свете. Но стоило Вано нагнуться, чтобы потрогать воду, как Донцов вскочил и столкнул его в речку.

— Ми-и-р! — завопил Вано. — Ми-и-и-р!

— Мир так мир, — согласился Степан. — Мы люди гуманные. Но противнику, если он даже в плен сдастся, диктуем свою волю… Пляши!

Пруидзе поворчал, отнекиваясь, потом, отбросив белье в сторону, затоптался на коротких волосатых ногах. Донцов захлопал в ладоши:

— Пошел! Пошел!

Вано вдруг скривился, как от боли, обхватил колено руками: что-то случилось с ногой, не идет она в пляс. И так и этак повернет, деревянная и только. Хлопнув себя ладонью по лбу — эврика! — кувыркнулся, встал на руки и такое начал выделывать, что любой циркач позавидовал бы.

Головеня от души хохотал. Да и как не расхохочешься! Дядьки, обросшие бородами, казались в этот миг бесшабашными мальчишками, у которых одна-единственная забота — чем-нибудь позабавиться.

Зубов тоже ухмылялся. Купаться он не стал, ополоснул лицо, протер глаза пальцами: хватит, а то вороны за сыр примут.

Лучи солнца перебегали по листьям дубов, зависали среди ветвей светлыми клиньями. Головеня залюбовался сказочным лесным уголком. В шуме листьев, в плеске воды было что-то родное, близкое. Закрыл глаза — и опять окунулся в детство.

Вот он с мальчишками скачет на конях в ночное. Подняв над головой палки, словно казачьи сабли, несутся во весь опор, перегоняя друг друга. «Ур-р-а-а!» — неистово кричат юные конники и на скаку ловко сшибают чертополохи.