Николай Личак - Офицер артиллерии

Три недели тому назад, когда дивизия прибыла на Курскую дугу, Ковтунова вызвал командующий артиллерией подполковник Николин.

— Вот что, — пристально глядя ему в глаза, сказал он, и Ковтунов почувствовал, что сейчас произойдет что-то очень важное. — Принимай-ка полк. Командир твой снова ложится в госпиталь. Доконает его этот ревматизм.

Доверие льстило Ковтунову и в то же время пугало: ведь полк — это три дивизиона, сотни людей. А главное — большие и сложные задачи. И кем командовать придется? Вчерашними товарищами. И хватит ли его запаса знаний?

— Ну, что молчите? — Николин был грубоват и прямолинеен. — Боитесь, что ли?

Ковтунов выложил ему свои сомнения.

— Обязаны справиться, вы же коммунист! А трудно будет — поможем.

И Ковтунов принял полк. Конечно, было нелегко. Если раньше он в основном управлял огнем батарей, то теперь должен был управлять, шутка сказать, тремя дивизионами; он больше сталкивался с тактикой, с основами организации общевойскового боя, сам вынужден был решать вопросы обеспечения флангов и стыков.

Постепенно Ковтунов осваивался со своим новым положением. Он много занимался, много работал с людьми. День ото дня рос его авторитет среди личного состава. Немало помог ему в этом и майор Михалев.

«Виллис» бойко бежал по дороге, и она клубилась сзади густой, серой пылью. Пока машина шла ровно, пыль, словно дымовая завеса, оставалась позади. Но стоило только шоферу чуть затормозить перед ухабами или на повороте, как высокая стена пыли моментально надвигалась на машину, окутывала ее непроницаемой пеленой, оседала на гимнастерку, фуражку, щедро припудривала потное лицо, забивала нос, рот, уши, глаза, противно скрипела на зубах.

В таких случаях Ковтунов недовольно морщился, осуждающе посматривая на шофера Камочкина. Погода стояла жаркая. Июльское солнце накалило землю, и она, горячая, как печь, дышала сухим зноем. По сторонам дороги тянулись поля, покрытые выжженной желто-бурой травой. Над землей струился и таял горячий воздух. И редкие льдисто-белые облачка в небе тоже, казалось, тают от жары, медленно расплываясь и исчезая.

Все вокруг будто вымерло. Но наметанный глаз военного человека различал искусно замаскированные блиндажи, прикрытые маскировочными сетями от наблюдения с воздуха, орудийные окопы, глубокие аппарели, в которых стояли автомашины и тракторы. И чем ближе подъезжал Ковтунов к передовой, тем больше видел он орудий и минометов, танков и самоходок, траншей и ходов сообщений с укрытыми дерном брустверами.

За три с лишним месяца войска глубоко зарылись в землю, создали неприступную для врага, глубоко эшелонированную оборону. Каждый кустик, каждая высотка, вражеские огневые позиции и пулеметные дзоты, блиндажи и траншеи — все было пристреляно всеми видами оружия. В случае если бы гитлеровцам удалось вклиниться в нашу оборону, их встретил бы заранее подготовленный и тщательно спланированный огонь из глубины.

Оставив машину в расположении медпункта, Ковтунов отряхнулся от пыли и по глубокому, перекрытому сверху ходу сообщения направился на наблюдательный пункт. Капитан Воробьев встретил командира полка в траншее и повел на наблюдательный пункт — прочный и просторный, в четыре наката блиндаж.

— Такая крыша, думать надо, и прямое попадание стапятимиллиметрового выдержит, если не больше, а? — кивая на потолок, усмехнулся Ковтунов.

Капитан угрюмо промолчал. Он не любил оборудовать боевые порядки в полный профиль и ссылался всегда на то, что людям-де нужно отдохнуть. При перемещении дивизиона Воробьев запрашивал штаб полка: долго ли стоять? Если, мол, недолго, то можно и не копать окопы и щели, все равно всей земли не перекопаешь.

Однажды, когда Воробьев занял огневые позиции на опушке рощи и, понадеявшись на хорошую естественную маскировку, только обозначил орудийные окопы, противник угостил одну из его батарей хорошим огневым налетом. Правда, обошлось без жертв: личный состав мылся в бане, а оставшиеся у орудий солдаты и сержанты находились в единственном на всю батарею блиндаже. Но с тех пор Воробьев стал делать и орудийные окопы и укрытия прочно и добротно. И даже скупой на похвалу Михалев как-то, возвратившись от Воробьева, сказал Ковтунову:

— Ну наконец-то дошло до нашего Константина Михайловича, — замполит любил называть всех офицеров по имени и отчеству, — хоромы выстроил!

И, несмотря на молчание Воробьева, по всему было видно, что он и сам доволен своим наблюдательным пунктом. Стены блиндажа были аккуратно обшиты тесом, к потолку прибита плащ-палатка, чтобы из щелей не сыпался песок. На небольшом, аккуратно выстроганном столике у стереотрубы лежал прикрытый газетой огневой планшет. На передней стене, над амбразурой, висели красиво оформленные схемы.

Расспросив Воробьева о том, как ведет себя противник, Ковтунов внимательно просмотрел документацию, проверил работу вычислителей. Потом изрядно «погонял» по плановым огням, засекая по часам время. Убедившись, что все в порядке, он спросил, вывезен ли на огневые позиции боезапас.

— Полностью, товарищ гвардии майор, — ответил Воробьев.

— Учтите, — предупредил Ковтунов, — есть сведения, что гитлеровцы могут начать наступление на рассвете. Будьте начеку.

День клонился уже к вечеру, когда Ковтунов, засидевшись у Воробьева, собрался уходить. Надо было еще поспеть к Васильеву. Его батарея была выделена для поддержки стрелкового батальона на передовой позиции в районе хутора Бутово. На ее долю ложилась тяжелая задача— принять первый удар противника. Вот почему Ковтунову особенно важно было побывать там, поговорить с людьми, узнать их настроение.

Создавая эту передовую позицию в полутора — двух километрах от первой траншеи главной полосы обороны, командование рассчитывало ввести противника в заблуждение, заставить его развернуться в боевой порядок еще до подхода к истинному переднему краю. Ковтунов хорошо понимал, что это значит, и, перед тем как выделить батарею для поддержки стрелкового батальона, решил вызвать добровольцев. В числе первых оказался капитан Васильев. «Что ж, пусть идет, — решил Ковтунов. — По всем статьям подходит. И смел, и артиллерист настоящий». Уже дважды выдвигал Ковтунов Васильева на должность начальника штаба дивизиона, но тот каждый раз отказывался.

По мере удаления от переднего края ход сообщения становился мельче, над головой посвистывали пули. Изредка с оглушительным треском рвались мины. Сержант, оглядываясь, вежливо напоминал: «Тут побыстрее, товарищ гвардии майор, — обстреливают… а здесь пригибаться надо, траншея мелковата».

В конце траншеи Ковтунова встретил Васильев, как всегда туго перетянутый ремнями походного снаряжения, чисто выбритый, с резко выделяющейся на загорелой шее полоской снежно-белого воротничка. Он коротко, но энергично пожал протянутую руку, на вопрос: «Что нового?»— улыбнувшись, ответил: