Петр Волкодаев - Чей мальчишка?

Одноглазый рядом — в пяти шагах от Саньки. Он тяжело сопит и таращит налившийся кровью, как у чумного бугая, единственный глаз. Под ногами у него жутко хрустит снег. Поднял руку с тесаком…

Санька метнулся на выворотень, стоит почти на уровне плеч конвоира. Тот тоже остановился в двух шагах. Смотрит, с какой стороны сподручнее напасть на Саньку.

Вдруг совсем рядом с выворотнем за деревом очутился дед Якуб. Над головой конвоира сверкнуло острие топора. Немец всем телом дернулся назад и широко открыл рот, будто хотел что-то крикнуть. Тесак из руки выскользнул и воткнулся в снег возле самого выворотня.

Санька прыгнул с выворотня, бежит к ельнику: там уже маячит рыжий дубленый полушубок деда Якуба. Санька настигает старика. Тот торопит его, указывает рукой на чащобу ельника, где скрылись дручанцы. Саньку мучает тошнота. На бегу он хватает горсть снегу, сует в рот жесткие корявые кусочки.

Что-то пекучее толкнуло Саньку в спину, прожгло лопатку. И заснеженная поляна, утыканная пнями свежей порубки, и пасмурное небо, и белые в колючем инее деревья — все вдруг стало опрокидываться и падать с одуряющим воем и свистом на Саньку, увлекая его в черную яму.

Зашумела над околицей вьюга и вдруг притихла: не может разворошить черствые снега. Спластовались они за зиму, прижатые настом.

Стоит под окошком март в обнимку с солнышком, на стреху сосульки вешает — длинные, как копья. Саньке хочется выбежать на двор, взять в руки жердинку и ломать эти звонкие прозрачные копья, ломать… Но нету озорной прыти в ногах. Не держат они Саньку, подкашиваются. От кровати до окна вела его бабка Ганна. Усадила тут, укутала в свою шаль-накидку.

Копошится старуха возле загнетки, гремит заслонкой. Потом подходит к Саньке и ставит на подоконник миску с едой.

— Драников испекла, ешь, — потчует она внука. — Поправляйся. Вишь, как высушила хворь. Кости да кожа остались… Задремал на пригреве? Нынче сретенье: зима с летом встретились. Солнышко хозяйствует на дворе. Ласковое… Вон сколько маялся ты! Всю зимушку.

Санька сидит у окна на лавке — желтый, как мумия. Голова пострижена как попало, рядами: бабка Ганна обчекрыжила ножницами, когда внук метался в бреду.

Смотрит бабка на Саньку и своим глазам не верит — неужто это он сидит у окошка, ее внук? А ведь были дни — вспомнить страшно…

…Принес дед Якуб Саньку из лесу с простреленной грудью, шагнул через порог с мальчишкой и сам тут же свалился. Бабка Ганна онемела с перепугу. Хотела что-то сказать, а вместо слов — протяжный стон. Ловит сухим ртом воздух… Однако опамятовалась скоро. Поняла дрогнувшим сердцем — в избу пришла беда.

Уложила обоих: Саньку на кровать, деда Якуба на лежанку. Начала выхаживать. Старик после малинового отвара поднялся через три дня, а внук все лежал в беспамятстве. На груди у него рана, на спине рана — пуля прошла навылет. Уходит через раны Санькина кровь из тела. Пальцы на руках синие-синие, а губы совсем почернели. Никак не может совладать старуха с ними, с этими маленькими, но злыми ранами. Две простыни порвала на бинты, из Кастусевой фуфайки вату выпотрошила. Все намокло Санькиной кровью. Выручил бы водяной перец, остановил бы кровь. Но где найдешь эту спасительную траву зимой? Вспомнила про Кошубу, пошла к нему, усадив возле внука деда Якуба. Зря ноги била, вернулась из Ольховки ни с чем. Давно, видно, пустует изба Кошубы: на потолке прижился лохматый иней. Исчез травник. Куда — никто толком не знает. Одни говорят, ушел старик к сестре, что живет за Друтью, в Заполье. Другие утверждают, будто ночью полицаи увезли Кошубу куда-то бесследно. Третьи подсказывают намеками: мол, к своим подался.

Тем временем дед Якуб совсем встал на ноги, окреп. Его мучило сознание непоправимой вины перед Санькой: не уберег мальчишку. Старался меньше показываться на глаза бабке Ганне. Сердцем чуял — затаила старуха на него колючую обиду. Опасался вступать с нею в разговор. Однако забегал каждое утро. Принесет воды из колодца, нарубит дровишек, постоит молча возле Санькиной кровати и бесшумно исчезнет.

И вдруг совсем старик пропал. День прошел — нету. Второй на исходе — не появляется. Санька затревожился. Что будет делать одна бабка Ганна с ним, с неподвижным? Отчим уже который день не заглядывает к ним. Прошлый раз заехал, а у бабки Ганны дед Якуб. Сидит у загнетки, чубук сосет. Подскочил к нему Залужный, кричит, стращает, за грудки норовит схватить. Мол, зачем Саньку повел на Друть? Не знал, верно, Залужный про наган. Не помиловал бы — ни старика, ни пасынка.

Вечереет. Бабка Ганна то и дело подходит к окошку. Ждет, не замаячит ли дед Якуб в своем рыжем полушубке на тропинке у плетня. Где шатается? Пора бы уже объявиться…

А дед Якуб в это время был далеко. Он сидел в партизанской землянке и, угощая разведчиков свирепым самосадом, с раздумчивой медлительностью рассказывал Кастусю все, что того интересовало. Командиру разведки хотелось узнать про Дручанск многое. За последнее время он оторвался от родных мест: вел разведку под Копотью, под Шкловом и даже под Оршей. Что происходило в Дручанске — знал понаслышке, из третьих уст. Но всегда словоохотливый старик нынче что-то скупо и мешкотно выкладывал волновавшие Кастуся новости, долго копался в своей одряхлевшей памяти. Дед Якуб прыгал с пятого на десятое, из его скаредных путаных слов разведчик никак не мог понять, что же привело старика в партизанский лес. Трое суток он шатался по деревням за Друтью, пока не набрел на разведчиков. Они и привели его к Кастусю — к своему командиру. А ведь мог старик попасть в руки полицейским или немцам. Значит, рисковал жизнью. Ради чего?

Снова дед Якуб достает из кармана кисет с самосадом. Набил трубку. Дымит. Говорит — петляет опять, как заяц.

И Кастусь смекнул: хитрит старик. Что-то принес в душе, но ходит вокруг да около — никак не осмелится открыть тайник…

— Говори, с чем пришел? — требует Кастусь.

Дед Якуб сосет черный чубук. Молчит. Морщит лоб. Нахмурился. Видит Кастусь: нехорошие вести принес старик. Теперь уже не требует, а просит:

— Может, с моими что? А? Не мучай, Якуб…

— Санька помирает… Племяш твой…

Все рассказал старик. Ничего не утаил.

— Надо спасать мальчишку, — сказал Кастусь, выслушав старика. — Вылечим — к себе в разведку заберу… Айда к командиру отряда.

На Кастусе лихо заломлена шапка-кубанка. На ней ото лба до макушки рдеет малиновая лента. Полушубок застегнут на все пуговицы и стянут поперек живота широким солдатским ремнем. На ремне — две гранаты в брезентовых чехлах, рядом с ними тесак немецкий, а на правом боку — револьвер в желтой кобуре.