Игорь Николаев - Запах пороха

— Бро-ось, командир!

— Потому — поп родит попа, а солдат — солдата! Ладно, мил человек, скажу. — Буянов оступился, бряцнул автоматом. Помедлил.

Дорога завела нас в лес. Темные, опушенные снегом деревья стоят тесно, плечом к плечу, и передние сани угадываются только по звуку. Через сотню шагов, за поворотом, стало светлей, мы увидели, что близ дороги, на самой опушке, горит небольшой костерок. Возле огня шевелится человек, виднеется шалашик, стоит привязанная к дереву корова, а рядом уткнулись в снег санки с узлами.

Беженцы… А может, погорельцы?

Придорожный костерок чуть дышит. На углях стоит котелок, возле него топчется женщина, и рядом же сидит укутанный тряпьем ребенок. Он смотрит на нас исстрадавшимися, ко всему безразличными глазами.

Жду, что теперь скажет Буянов. Но он молчит. Да, наверное, никому уже и не нужен его ответ.

Всю ночь идет полк. Мягкий стук копыт да редкий лошадиный всхрап примешиваются к непривычной, тупой тишине. Далекие пожарища скрылись за стенами леса, невидимая дорога ведет неизвестно куда, и ночь кажется бесконечной. Буркнет кто-нибудь неразборчивое, полусонное слово — и опять все замрет; лишь мороз неусыпно бредет за нами, леденит дыхание, сковывает шаг. «Скрип-скрип… скрип-скрип…» — тоскливо отзывается снег.

Предрассветный мрак помалу тает. Нависшие над дорогой черные стены раздвигаются, деревья тихо пятятся и распрямляются, хотя ни единого шороха не слышно в их седых кронах. Перед глазами мельтешат серыми пятнами сани, над лесом всплывает очерченное мягкой линией, бесцветное, как туман, небо, и ни глухой топот, ни бренчание упряжи не могут разорвать тишину. Кто-то подал голос, толкнул товарища:

— Уснул, сивый мерин!

Звякнула задетая рукавом каска. Хлопнул кнут. Колонна остановилась. Какое-то время еще подтягиваются отставшие, потом сани, пушки и кухни съезжают на обочины, бойцы разбирают топоры, лезут в чащу.

Утро просочилось в лес. Угрюмые придорожные заросли разредились. Прямо перед глазами, между расступившихся сосен, видна береза, на опушку вылезли молодые дубки, а позади, к хвосту колонны, лес и вовсе переходит в редколесье, там просвечивает насквозь. Невидимый огненный шар солнца из-за горизонта подкрашивает дивный зимний узор, деревца бредут по колени в снегу. Среди хилого подлеска чернеют острыми пиками ели, и от них холодный воздух отдает прозрачной синевой.

Освободившаяся дорога просматривается до самого поворота. На обочине виднеется нахохленная фигура бывшего моего политрука, а нынче комиссара стрелкового батальона Чувилина, он высматривает что-то на дороге. Так и не увидев меня, Чувилин резко поворачивается и уходит в лес, и ни я, ни он не знаем, что доведется нам встретиться еще только один раз…

Встреча наша произошла несколько месяцев спустя. В штабе дивизии вручали награды, был поздний вечер. В большой, хорошо натопленной комнате торжественно играл оркестр. Отвыкшие от музыки и яркого света бойцы и командиры в ожидании высокого начальства жались возле стенок, поминутно одергивая гимнастерки и робко переговариваясь. Очутившись в необычной обстановке, они первое время просто не знали, как вести себя и чем заняться. Вот здесь-то я и заметил знакомое лицо Чувилина. Он стоял вполоборота ко мне, прячась за чьей-то спиной. Чтобы лучше видеть, я ступил шаг вправо. Да, это его посеребренная голова, он поседел уже на фронте, в один час, когда в темной, наспех вырытой землянке на него, спящего, ночью вывалился из оттаявшей песчаной стенки полуразложившийся труп красноармейца. Тогда Чувилин с месяц не говорил, только тряс вмиг побелевшей головой.

— Здравствуй! — произношу я, подходя к нему сбоку и протягивая руку. По напряженному, неестественному повороту его головы чувствую, что он видит меня боковым обостренным зрением, хотя внешне съежился и вся его фигура протестует против нашей встречи. Но уже поздно — я рядом.

— Здравствуй, — повторяю.

Чувилин поворачивается ко мне и неслышно, не шевельнув запекшимися губами, отвечает мне. Я ловлю его несмело протянутую, дрожащую руку. У обоих у нас вспотели ладони. С минуту мы молча, в упор разглядываем друг друга.

Он сильно постарел. У него серое, в морщинах лицо, бесформенный, беззубый рот, обмякший, плохо выбритый подбородок. И пустые, без командирских кубиков, петлицы, лишь перекрещенные стволы — эмблема артиллеристов. Рядовой боец. Мгновенно вспоминаю недавнюю его трагедию и еще раз смотрю ему в лицо. Глаза Чувилина глядят сторожко и цепко, но в глазах этих столько боли, столько невыразимой тоски, что я невольно стушевался.

— Наградили? — спросил я.

— Медалькой.

— Выйдем… покурить…

Мы вышли. На воздухе стало легче, хотя замкнутость и отчужденность Чувилина тяготила нас обоих. Мне не хотелось тревожить его незажившую рану, он, кажется, тоже понимал мое состояние, и мы оба растерянно пережевывали малозначащие, со стороны кажущиеся почти бессмысленными слова:

— Крепкая махорка.

— У-у…

— Значит, встретились?

— Да-а…

— Человек с человеком…

В темноте я не различал черты его лица, но видел тяжело опущенные плечи, видел, как он терпеливо переминается с ноги на ногу, как будто ожидает, когда же его отпустят и он обретет нарушенный покой, уйдет в себя, останется со своими нелегкими думами.

Теперь он служит в минометной батарее, у Скоробогатова. И хотя постороннему могло казаться, что все самое тяжкое позади, это не так.

Тогда, после всего случившегося, он потерял представление о реальности. Все было, как в бреду, временами он словно просыпался, недоуменно рассматривал вокруг себя каких-то живых людей, слышал команды, выстрелы, куда-то бежал, падал, замерзал. Вспоминал: он штрафник, разжалованный в рядовые и сосланный в дисциплинарную часть. Преступник. Потом опять впадал в транс, похожий на длительный, спасительный сон, он как будто подсознательно защищался, отгораживался от прошлого, от настоящего и от будущего. Все, что случилось, было столь неожиданным для него самого, что в реальность этого он не мог заставить себя верить, и недалекое прошлое прорезалось в его памяти нескладными отрывками, похожими на разобщенные и случайные куски чужой жизни.

…Соседи не смогли обойти занятый немцами лес, и обескровленный многодневным наступлением стрелковый батальон залег перед самой опушкой, на голой, обдутой ветрами плешине. Окопаться в мерзлом грунте и думать было нечего, самое разумное — отойти бы с полкилометра назад, к пологому, подернутому кустарником склону. Но отход запрещался, отход был равноценен бегству с поля боя. Допустившие отход считались трусами и дезертирами, их судили по законам военного времени. Это было жесткое, неумолимое требование тогдашней обстановки: слишком много шагов не в ту сторону мы делали еще совсем недавно; слишком дорогой ценой давался нам пока что каждый шаг вперед, чтобы кто-нибудь мог позволить себе в то время роскошь — отойти. На какое-то время нужно было забыть само слово «отход».